Он повалил ее на кровать, начал стягивать трусики. Ирина попыталась удержать его руку.

– Самое радостное – это о нашем лете в Крыму. В Коктебеле был летний кинотеатр. Представляешь? Летний кинотеатр в жаркую южную ночь. Меня родители не пускали туда одну, но и сами в кино не ходили – мать почему-то считала это чем-то плебейским.

– Да уж! Помню твою мамашу! – ухмыльнулся Павел.

Ирина ласково прижала палец к его губам.

– Зато во время киносеансов они любили прогуливать в парке и, конечно, я с ними…

Павел начал расстегивать ей лифчик. Она попыталась его удержать:

– Прости! Мне плохо!

– Тебе плохо!? Ах ты, притвора! Сама говорила, что это всегда можешь и для этого дела тебе никогда не бывает и не может быть плохо! Весь месяц напролет, даже когда другие бабы скисают.

– Я так говорила?

Он с искаженным лицом начал копаться в одежде, как собака ища чего-то в своем и в ее теле, и тупо вошел в нее. Проникая все глубже и глубже в ее безвольное распластанное тело, он властно улыбался, нависнув над ней. Начались ритмичные движения вглубь. «Эта властная ухмылка. Он таким никогда не был! Я не выдержу! Потолок над головой. Теперь нет потолка… Еще, еще…»

Наконец с блаженным стоном он отвалился с нее, откинулся на спину, с хрустом в лопатках вытянулся. Лениво лизнул ее в щеку.

– Люблю когда ты мокрая. Вон капельки как ртуть. Грудки скрипят. Знаешь, твоя покорность меня возбуждает. В твоей показной безвольности скрыта какая-то другая воля. В сущности, ты развратна до предела. Я только не сразу разгадал.

Он приблизил к ней лицо, зрачки растеклись. Ирине показалось, что лицо Павла сделано из чего-то сочно-хрупкого, как мякоть арбуза.

Ирина испуганно вскинула на него глаза.

– Ты моя кошечка. Знаю, знаю: все твои игрушки мне одному. А вот своей изюминки в конце ты меня сегодня лишила. Пожадничала!

– Чего?

– Самого того – маслины в мартини. На самом донышке. В глубине. Самое вкусное. Ладно, ладно, не смотри на меня так! На этот раз прощаю.

Ирина натянула на себя уголок простыни. Вся мокрая.

«Жара, жара…

Что с ним такое? Всегда был нежный. А сегодня просто изнасиловал. Как будто это не он, а кто-то чужой».

Павел повернулся к ней спиной, и по его дыханию, ставшему тихим и ровным, она поняла: он уснул. «Какие у него острые лопатки, совсем как у мальчика. Можно прижаться к нему. Нет, жарко… Буду просто так смотреть на него. Такой любимый, такой родной».

Мягкая усталость потянула ее в сон. Волна за волной. Они накатываются на нее, еще и еще, одна за другой. И на каждой волне покачивается улыбка, страшная, беспощадная улыбка ее матери…

Ирина открыла глаза. «Приснится же такое! Мать в больнице перед самой смертью улыбалась одной половиной рта… Но тоже улыбка.

А тогда летом в Коктебеле они жили в старинном особняке. Мать всегда мучительно долго собиралась на вечернюю прогулку. Кто ее мог там оценить, в темных аллеях? Ночью! Прихорашивалась, привычно любовалась собой перед зеркалом в неге своей ослепительной красоты, предвкушая эффект разрешенного ожидания. Это тянулось бесконечно долго, нарочито бесшумно, без извинений и пояснений – сплошная пытка для Ирины. В это время они с отцом сидели на белой мраморной скамейке. А время тянулось так невыносимо медленно и больно, раздавливая сердце маленькой девочки, страшное как сама вечность, страшно, как это бывает в детстве.

Собственно, тем мать пытала, наверное, не Ирину, а отца, но больно было именно ей. Она с раннего утра узнавала от горничных название фильма для этой ночи: «Унесенные ветром», и в своих фантазиях по одному названию уже представляла себе скрытую от нее тайну этого фильма. И теперь поздним вечером, словно сидя на иголках, беспрестанно оборачивалась на старинный, обветшалый в морском воздухе белый особняк и со страданием в глазах смотрела на окна их комнат, там, где должна была быть ее мать. Сеанс уже начался, над деревьями плыло облако чарующей музыки.

Зато отец ее, напротив, сидел мечтательно и тихо, как блаженный. Он безумно, до смерти любил мать и даже после того, как уже много лет делил с ней постель, каждый вечер, как в первый раз, ждал ее снисходительного согласия.

И вот ее выход. Открывались двери старинного особняка. В проеме, освещенная теплым желтым светом из вестибюля, появлялась мать. И с ее появлением даже сам старинный особняк менялся на глазах, он уже не казался таким ветхим, а превращался в волшебный замок. Морской бриз освежал воздух вокруг. Она пестрым крылом шелковой шали укрывала плечи. Отец брал ее под руку, а Ирина плелась за ними следом.

Они все ближе подходили к полукруглому амфитеатру, и тогда для нее начиналось настоящее чудо: из амфитеатра, а может быть прямо с неба, на нее изливалась волшебная музыка, выстрелы, конский топот и голоса прекрасных мужчин и женщин.

– Что с твоими волосами? Тебя надо остричь наголо, – со своей страшной, обольстительной и леденящей улыбкой говорила мать.

– Не надо… – до дрожи пугалась Ирина.

Она боялась взять отца за руку, чтобы, не дай бог не помешать его с матерью ритуальному променанду, и от этого страха еще с большей жадностью прислушивалась к голосам этих героев из темноты.

Она слышала голос той прекрасной женщины. Ирина не видела ее, но чувствовала, как она прекрасна, как эта серебряная луна у нее над головой, с черными волосами ночи, усыпанными звездами.

А здесь внизу, с ветвей деревьев вокруг белых стен амфитеатра, как стайка диких обезьянок свисали мальчишки, которые на могли купить билеты. Смуглые, худые, в одних трусах, выгоревшие на солнце волосы. Некоторых из мальчишек она видела раньше – крымские татарчата из соседней деревни. Все они с жадностью, замерев, во все свои раскосые глаза смотрели через забор на экран. Ирина иногда завидовала им, что не может залезть на дерево, без разрешения родителей, и увидеть эту прекрасную женщину.

Когда, согласно точно рассчитанному матерью времени, они возвращались назад, зрители уже покидали кинотеатр. Навстречу им попадались знакомые из старинного особняка. Они вежливо, некоторые, как казалось Ирине, даже заискивающе здоровались с матерью. Она в ответ слегка кивала им.

Мальчишки сыпались с веток деревьев и из-за стволов строили Ирине рожи.

А она была полна грез и ярчайших впечатлений от всего того, что она так и не видела на экране.

Толпа зрителей редела, растворяясь в черных переулках, ведущих к их домам. Став взрослой, она никогда не пыталась посмотреть этот фильм. Ее фантазия давала ей гораздо больше, чем любой гениальный режиссер. И эта женщина, унесенная ветром, всегда была с Ириной.

«… Незавершенность! Пробуждает воображение. Пробуждает воспоминание! Именно незавершенность!»

Павел вдруг глубоко вздохнул, зашевелился и повернулся к Ирине.