Представление началось. Выходу Генри предшествовало облако тумана, стелющееся по помосту в свете трех фонарей, вспыхнувших на шестах, к которым они были привязаны веревкой.

Его номер, если можно назвать его таковым, был пародией на выступление иллюзиониста, каким все его себе воображают. Генри был в шикарном черном фраке, ослепительной манишке, галстуке-бабочке, высоком цилиндре — все как положено. Иногда уже одно это вызывало смешки в публике. Но Иеремия настаивал на подобном маскараде. «Соответствуй образу, — сказал он. — Даже если маг ты никудышный».

Выражение лица Генри усиливало комический эффект. Оно было убийственно серьезным. Никаких улыбок, расточаемых публике при выходе. Улыбки были позже. Красивый, как всякий человек, черный или белый, которого жаждешь увидеть, он покорил их всех одним своим видом. Ему свойствен был магнетизм. Высокий, широкоплечий, с тонкими, как ходули, ногами. Лицо худое, настолько худое, что можно было выделить его составные части: высокие скулы, твердый подбородок, широкий лоб. Длинный острый нос. Но что гипнотизировало, так это глаза: миндалевидные и зеленые, изумрудно-зеленые. Каждый вечер Генри ждал, что именно в этот раз вновь ощутит былое могущество. И хотя никогда ничего не происходило в мгновения перед выходом на сцену — ни душевного подъема, ни преображения, одним словом, никакого чуда, — Генри, когда это случится, если все-таки случится, хотел быть к этому готовым. Хотел быть на высоте. И всегда на это надеялся, отчаянно надеялся, по крайней мере в мгновения перед выходом, даже когда надеяться было абсолютно бесполезно.

Это было лишь воспоминанием, но ярчайшим, о времени, когда он обладал могуществом, какое никто и помыслить не мог превзойти. Те дни остались далеко позади, в иной жизни. Но память о них жила в его глазах, в бесстрашном выражении лица, в самой его позе. Он был попросту горд. И это тоже потешало собравшуюся толпу.

Потешало и — особенно Корлисса и Тарпа — приводило в ярость. Генри видел это по их лицам, по их позам, поведению. Предыдущим вечером, когда Генри покидал помост, Тарп плюнул на посыпанный опилками пол. Корлисс насупился. Джейк отбросил падавшие на глаза волосы — длинные, тонкие темно-русые пряди, свисавшие как вуаль, — и попытался улыбнуться. Хотя все трое были уже почти взрослые мужчины, лицо Джейка сохранило способность выражать удивление, как лицо маленького мальчика. Казалось, он вместе с Генри ждал, даже на третий вечер и даже после двух предыдущих катастрофических неудач, что в этот раз случится чудо, что всем предстоит вечер настоящего волшебства. Генри было тяжело видеть растущее разочарование Джейка — для него оно было как соль на рану собственного разочарования.

Как только последние зрители вошли в тот вечер в шатер, Генри услышал ежедневный припев Джей-Джея Зазывалы, в который он, хотя и повторялся всякий раз слово в слово, умудрялся вкладывать страсть проповедника, несущего неслыханное откровение:

…и не только какой-то маг, леди-букашки и джентаракашки мои. Разве я похож на того, кто предлагает вам потратить потом заработанные денежки на простого фокусника, на заезженные номера жалкого трюкача, достающего из шляпы кролика, или распиливающего красотку пополам, или заставляющего вашу жену исчезнуть навсегда — хотя он может сделать это для вас, сэр, если вы так желаете (а я вижу, вы этого желаете). Нет! Я не предлагаю тратить время на подобные приевшиеся и дурацкие фокусы. Потому как в старинных и ветшающих стенах этого шатра вас ждет нечто куда более невероятное, чем весь тот вздор. Ибо это человек, который встречался с самим дьяволом — самим дьяволом! — и унес с собой мрачнейшие тайны Люцифера, тайны, от которых, поведай он их, содрогнулась бы ваша душа. Но он будет показывать, а не рассказывать. Вот где настоящая магия.

Генри и Джей-Джей были друзья.

Тем вечером Тарп и остальные отказались даже платить. Генри слышал, как они препирались с Джей-Джеем у входа. Тарп говорил: «Мы уже два раза видели представление. Что за дерьмо, господи!» На что Джей-Джей отвечал: «Это напоминает мне, как одна женщина жаловалась в ресторане: мало того, что невкусно, еще и обслуживание отвратительное». Но конечно, он их впустил, как любой другой бы на его месте. Корлисс мог запросто раздавить его своими ручищами.

И вот представление началось. Генри, словно плывя по колени в тумане, дошел до края помоста, остановился и оглядел собравшуюся толпу. Потом он заговорил, и в его глубоком голосе слышалась меланхолия человека, который заранее знал, что его ждет провал, причем самый грандиозный, на какой только он способен.

— Приветствую вас, друзья, — сказал он. — Я Генри Уокер, Негр-Маг. Но магию, свидетелями которой вы станете, творю не я. Как они получаются, эти умопомрачительные чудеса, я сам не мог бы сказать.

— Плохо, — громко, на весь шатер сказал Тарп. — Видит бог, плохо получаются.

Генри мельком глянул в его сторону.

— Тайные искусства, — продолжал Генри, — таинственны по многим причинам, таинственны во многих отношениях. Одному только дьяволу ведом их исток, потому что он сам порождает их.

— Правильно понимаешь, — высказался Тарп.

— Отбросьте предубеждения! — говорил Генри, почувствовав, что публику больше интересует, что скажет Тарп, нежели он. — И если вы верите, что в мире есть место магии, то увидите ее здесь сегодня вечером.

— Очень сомнительно.

Тарп, конечно, оказался прав. Начиная с этого вступления, представление пошло хуже некуда. Дрожащими руками Генри достал первую колоду и выронил ее; карты рассыпались у его ног крапом вверх. Он бросился на колени и стал собирать их, быстро перетасовывая. В публике поползло раздражение. «Ну и ну, чего от такого ждать? — спрашивали они себя. — На что он вообще способен?» Неужели они пришли сюда, чтобы вместо магии увидеть вот это, чтобы открыть для себя: как бы низко ни опустились они по веревочной лестнице жизни, каким бы ничтожеством ни были или ни будут, всегда найдется кто-то, кто висит еще ниже, и его имя будет Генри Уокер?

Однако он в одно мгновенье собрал карты. Они снова оказались у него в руках, будто он и не ронял их. Улыбнулся толпе, и его широчайшая ослепительная улыбка и взгляд, уверенный и ясный, говорили, что он ничуть не растерялся. Люди даже не успели заподозрить неладное. Такое могло случиться с кем угодно, а может — кто знает? — это была милая шутка, нарочитая неловкость, чтобы расположить их к себе: «Потому что, хотя через минуту я покажу вам кое-что столь невероятное, отчего у вас ум за разум зайдет, на самом деле я не отличаюсь от вас. И мне случается ошибаться, как всякому человеку, — я отнюдь не верх совершенства, а такой же, как ты, и ты, и ты».

Но в этот вечер действовали иные силы. Обычно его аудитория состояла из простых людей, жаждущих развлечения, и сейчас, этим вечером, в тесном шатре на захудалой ярмарке кто в толпе набившихся сюда уродов, неудачников и всякого отребья не любил немагического негра? Большинство любило. Они любили его, как любят трехногую собаку, и это несмотря на то, что дело происходило в Алабаме, неподалеку от мест, где какому-то гению пришла в голову идея ку-клукс-клана. Собравшиеся думали об этом иначе. «Нет, в дом к себе я его не приглашу и, если он взглянет на мою дочь, убью. Но конечно, он может показать мне парочку магических фокусов. В этом нет ничего плохого». Тем не менее шатер задыхался от неподдельной ненависти и того злобного голода, который ничто не способно утолить, пока он не пожрет самое себя, и Генри чувствовал это.