– Там женщины и дети. Племянница губернатора… она там тоже… балетный класс… Ей десять. И остальным примерно столько же. Там педагоги, преподавательница балетного класса… ее ребенок малолетний, она его взяла с собой, оставить было не с кем, как мы выяснили. Но кто там погиб во время штурма, при первой попытке, мы не знаем. Такой взрыв был… Но наши все там… никто не вышел… и педагоги, учителя…

– Этот… муж… узнали о нем – он не военный?

– Он местный муниципальный депутат. Из Одинцова. Его фамилия, кажется, Романов.

Генерал опустил рацию.

Кричащую женщину затолкали в «Скорую», которая развернулась и помчалась прочь от этого страшного места. Но остались еще «Скорые», другие машины. А там, вдали, в оцеплении – родственники, родители тех, кто был в школе.

Крики и плачь.

Рыдания…

Вой…

Они все ощущали запах гари от взорвавшегося вертолета. На место его падения уже поехали пожарные расчеты, но пламя и дым…

Пламя и дым…

Их ощущали и внутри захваченной школы.

Кто-то в ее стенах пел, хрипло орал молитву. Кто-то ликовал, призывая победу к своим и кары на головы всех врагов, пусть лишь сунутся сюда, в это место смерти.

Осколки стекла в школьном вестибюле на полу. Выбитое при штурме окно. Пятна крови. Лужи крови.

Человеческие останки, разбросанные взрывами гранат от стены к стене…

Первый штурм окончился крахом для штурмовавших. Они все остались здесь. Их было уже трудно опознать. Но двенадцать детей успели в этой кровавой каше выбежать из того флигеля, что на первом этаже. А те, кто остался на втором, уже не имели надежды.

Балетный класс. Майское солнце. Огромные зеркала в пол. Балетный станок.

Девочки, маленькие балерины в грязных юбочках, скорчившиеся в углу.

Избитая в кровь учительница балетных танцев – на полу. Она оттолкнула от себя человека в черной мешковатой куртке, когда он схватил ее за волосы, пытаясь поставить на колени. А тот ударил ее прикладом автомата в лицо, выбив зубы.

Пятилетний сын учительницы балета (тот малыш, которого в этот роковой воскресный день не с кем было оставить) сидел на полу. Каждый раз, когда он пытался подползти к матери, человек в черном отбрасывал его пинком ноги назад, словно надоедливого щенка.

Человек в черном сейчас был занят: он чутко прислушивался к внешним звукам, но не подходил к окнам. Он словно исполнял какой-то чудовищный ритуальный танец на теле мужчины, распростертого на полу.

Он топтал его ногами.

Он убивал его.

Удары кованого ботинка сыпались градом – в пах, в грудь, в живот, в голову.

Избиваемый Романов тридцать пять лет отроду не был ни атлетом, ни спецназовцем – он был гражданским. И он ничего толком не знал о контртеррористических операциях. И о методах борьбы…

Он просто пытался после каждого сокрушительного удара встать на ноги.

Он пытался подняться.

Он не желал умирать, словно червяк, раздавленный в пыли.

Удар в живот…

Вот он встал на колени, упершись в пол руками.

Удар в бок…

Избитая учительница балета закричала пронзительно:

– Не бейте его!

Удар…

Еще удар…

– Не бей его!

– Бери щенка в охапку, иди с ним к окну! – хрипло приказал человек в черном. – Гони свое стадо, женщина, к окнам! Эй, все вы, вставайте! Живо! Я кому сказал!

– Девочки, сидите, не вставайте! – закричала учительница своим подопечным балеринам. – Не подходите к окнам!

– Ты смерти ищешь, сука? Я тебя спрашиваю? Ты смерти ищешь?! Ну-ка встать! Все к окнам!

– Оставайтесь на месте! – из последних сил прохрипел Романов. – Они не станут тебе живым щитом!

– Встать! – заорал человек в черном, оборачиваясь к детям в углу балетного класса и их учительнице. – Встать всем! Все на подоконник!

Но они не покинули своего убежища, потому что их учительница с выбитыми прикладом зубами отчаянно замахала руками – нет, нет!

И тогда человек в черном вскинул автомат и прошил ее очередью.

Ее пятилетний сын быстро вскочил на ноги, ринулся к ней.

Романов в этом миг не ощущал ничего: ни боли, ни близости смерти. Избитое тело вдруг стало послушным, гибким, гуттаперчевым. И в сильном броске он швырнул себя на человека в черном.

Сшиб его с ног, выбивая из рук автомат.

Как это удалось?

Но автомат отлетел к стене.

А человек в черном шмякнулся навзничь, но тут же упруго, как барс, вскочил сначала на корточки, потом встал, выпрямился, рванул на себе куртку, под которой был надет на футболку такой же пояс – жилет смертника, где ждала своего часа не взрывчатка, нет, но боевые гранаты.

Он выхватил одну, сорвал чеку и швырнул в сторону Романова.

Граната упала на пол и…

Раз, два, три…

Взрыва нет…

Раз, три, пять…

Взрыва нет…

Романов подхватил гранату без чеки. Человек в черном впился в него взглядом, оценивая.

Три, пять семь…

Возвращаю подарок!

В следующую секунду Романов подмял под себя пятилетнего ребенка, закрывая его своим телом, прижимая к полу…

Успел еще крикнуть девочкам-балеринам в углу:

– Бегите! Скорей!!!

Топот маленьких ног. Террорист не успел среагировать на убегающих детей: граната без чеки поразила его как камень из пращи, ударилась о другую гранату в кармане-гнезде пояса смертника.

Доли секунды…

Удивление на бородатом лице… Ужас в глазах и…

Топот маленьких ног уже по коридору. Прочь! Балетный класс опустел.

А пояс смертника взорвался!

Вопль!

Алый фонтан!

Пороховой дым…

Осколки гранаты впились в тело Романова. Такая боль…

Последним усилием он притиснул кричащего мальчика к полу балетного класса, свято веря, что умирает не зря. Что, если уже и не суждено ему быть в этой жизни отцом своего ребенка, тогда он послужит щитом, оградой, броней ребенку чужому.

В этот миг он не боялся смерти.

Абсолютно.

И может, поэтому Смерть не взяла его.

Это было в мае в Одинцове. На Николиной Горе.

Потом наступило лето. Самое обычное. Для некоторых. А для других – с госпиталями, реанимацией, операциями, операциями – на ногах, на позвоночнике… И снова с госпиталями, реабилитационными центрами. Волнениями, волнениями, волнениями, тщетными надеждами на грядущее счастье.