– Да, Сереженька, чудо что за женщина. И такой характер. Знаете, мы все здесь, на чужбине, немножко влюблены в нее. Такие женщины, как Вера Николаевна, – редкость. Ваш отец был, наверное, счастливейшим человеком на свете, – это говаривал, вздыхая, Владимир Николаевич Унковский, которым Мещерский сам восхищался. Но порой поминал всуе и бранными словами за то, что тот втравил его в эту «африканскую авантюру».

Эмигрантская русская пресса писала о княгине Вере Николаевне: «Эта отважная амазонка, бежавшая по снегу от кровавых большевиков и спасшая своего сына». Об отце своем Сергей Мещерский вспоминал редко. Тот был старше матери на двадцать лет, собирал картины, больше интересовался молодыми подчиненными интендантского ведомства, чем женой. Он скончался от пневмонии в пятнадцатом году, так и не попав на передовую, инспектируя склады с провиантом в Гатчине.

Несмотря на свою редкую красоту, мать Сергея была в сущности, очень одинокой в жизни. Потому что все ее мечты и привязанности проходили как-то вскользь, мимо ее судьбы. Ну, например, тот случай на балу в тысяча девятьсот четвертом, за год до рождения Мещерского. Бал в русском посольстве в Стамбуле и мать, в свои восемнадцать танцующая весь вечер с офицером турецкого генерального штаба по имени Мустафа Кемаль. Вместе с семьей мать провела в Стамбуле восемь лет: дед Мещерского был послом. Она в совершенстве знала турецкий, говорила на четырех языках, что ей весьма пригодилось в жизни.

– Кемаль… Самый прекрасный из всех, кого я встречала. Синие глаза. Синие, как Эгейское море, – говорила мать, вспоминая, и всегда после этих слов про «синие глаза» выпивала бокал виски – безо льда, без содовой.

Они танцевали вдвоем весь тот вечер. Офицер турецкого генштаба приглашал ее. Они встречались еще дважды. Уже после бала. Тайно. А потом мать спешно была отослана семьей в Петербург. Ее сразу же выдали замуж за князя Мещерского. В общем-то, она не давала своего согласия, но… Это же было в четвертом году! Такая древность.

Мещерский знал из газет о дальнейшей судьбе офицера турецкого генштаба. Он получил прозвище Ататюрк после войны. Мустафа Кемаль Ататюрк стал мировой знаменитостью. Он преобразовывал Турцию, делая ее европейской державой. И он правда был феноменально красив. И он долго, очень долго не женился.

Или тот, другой, случай – уже в Месопотамии в двадцать первом. После их побега из большевистской России, за который их московская родня заплатила большевикам фамильным собранием картин эпохи Ренессанса, они очутились за границей – в Париже, без гроша. Вообще без ничего. И лишь решительный характер матери спас их от нищеты и позора: она устроилась переводчицей в Красный Крест. Она ведь знала турецкий язык. И по-английски, по-французски и по-немецки говорила свободно. И ее приняли с распростертыми объятиями и отправили в миссию на Ефрат – в крупный полевой госпиталь Красного Креста. В Месопотамии после войны и ухода турок начиналась большая заваруха с дележкой границ. Мать взяла его с собой туда, на Ефрат. И он в свои шестнадцать очутился в таком месте, о котором даже и в приключенческих романах Буссенара не читал.

Однажды вечером в госпиталь на мотоцикле, как вихрь, примчался молодой английский полковник. Он был загорелый, как черт, с соломенными волосами. И тоже голубоглазый. Его фамилия была Лоуренс…

У него загноилась ножевая рана на руке, и он приехал в госпиталь из мест, про которые не распространялся. Мещерский видел его в смотровой палатке – он там разделся перед врачами, снял пыльную рубашку. На его теле живого места не было от шрамов. Мещерский потом, позже, через несколько лет читал в газетах про этого полковника, которого журналисты называли Лоуренсом Аравийским, что он за свою жизнь получил тридцать две раны.

За ужином вечером полковник Лоуренс сел рядом с его матерью, и они мило и оживленно болтали. И мать была какой-то иной в тот вечер. Ее глаза сияли. Полковник Лоуренс провел в госпитале еще два дня, ему делали уколы против столбняка. Он активно интересовался происходящим и постоянно обращался к матери. И за ужином они опять сидели рядом. И потом вечером совершили прогулку на берег Ефрата. Юный Мещерский уже злился. Он видел, что мать… сильно увлечена. Очень сильно. Ночью он проснулся в их палатке. Постель матери была пуста. Только москитная вуаль, легкая, как паутина…

Он встал и пошел разбираться. Как мужчина, как ее сын. С этим чертовым английским полковником! Но у палатки полковника Лоуренса услышал их голоса.

Откинутый полог. Этот Лоуренс… у него было такое отчаянное лицо… А мать стояла боком, отвернувшись.

– Мне очень жаль… Но я… Не заставляйте меня унижаться, объясняя вам… Потому что солгать вам я не могу, а сказать так, как есть…

– Не надо, – ответила мать тихо. – Наверное, все это было просто ошибкой.

– Нет, только не ошибкой, – ответил полковник Лоуренс.

Мещерский, уже став врачом, потом часто думал о той ночи в Месопотамии. О том, как у них там не сложилось, хотя они оба этого желали. Он же видел, как они глядели друг на друга. Он много читал про этого Лоуренса Аравийского – и сплетен в прессе тоже. Это воплощение мужества и отваги, этот герой пустынь… Ну конечно же, тридцать две раны на теле, зверские пытки в турецком плену. Попробуйте это, испытайте. Разве вы останетесь целым? Здоровым? Разве вы сохраните в себе способности, которыми мужчины гордятся, ради которых они готовы умереть?

Мать, княгиня Вера Николаевна, смотрела на него с фотографии строго и ясно, словно предупреждая – не валяй дурака, мой сын. Она снова была в миссии Красного Креста – под Лахором. А он, Сергей Мещерский, околачивался здесь, на Золотом Берегу. Лечил! И слышал эти ритуальные чертовы барабаны.

– Они здесь, Серж Серже! – тревожно вещал великан фельдшер Ахилл. – А мистер Бенни – он ходить один! Они убивать его! Они убивать нас всех!

«А что вы хотели, батенька, это Африка…» — это многозначительно ехидным тоном говаривал Владимир Унковский – «русский доктор на просторах лесов и саванн». И выкладывал из походного чемодана номер эмигрантской газеты трехмесячной давности с главами поэмы Саши Черного «Кому в эмиграции жить хорошо». Вздевал пенсне на нос и декламировал стихи Саши Черного:

«В просторах вольной Африки – врач первый человек. Как шаха на носилочках внесут в село гвинейское. Навстречу население гремит в жестянки ржавые, приветствует врача!»

— Сашка Гликберг… Сидели мы с ним в кафе на Монмартре, Сереженька. Я как раз в отпуск приехал. Так он меня все расспрашивал: ну, как там ты в Африке, душа моя? Они ж поэты, как дети – все сразу в строку вставляют, всякое лыко. Вот, обессмертил теперь меня в своей поэме.

Как сыч в лесу таинственном один я там торчу!

За два-три года в Африке лишь раз от попугая я добился слова русского!

Попугай доктора Унковского улетел в дождевой лес в прошлом сезоне. А словцо он и правда русское знал. Крайне неприличное. Не при дамах сказанное. Но приводившее Бенни в дикий восторг.

Как шшшшшшшшшшшшаха на носилочках внесут…