два года. Но свой подарок добавила к коллекции Старика тайком. Уж очень большим начальником был он для нее, хотя с другими и про себя она тоже фамильярно и по–дружески называла его Стариком. Начальника все так называли. Может быть, потому, что он и на самом деле был старше их, и многие пришли сюда позже его, а вернее, многих он сюда и привел. А скорее всего потому, что был он хоть не старый, но седина густо посолила его темноволосую голову. С шестнадцати лет, с того дня, когда он был порот казачьими шомполами и в первый раз приговорен к расстрелу. А может, еще и потому, что в подполье, в царских тюремных казематах прошел он такую закалку огнем; в ВЧК и здесь накопил такой опыт, мера которых — совсем не годы жизни человека.

Когда Павел Иванович в 9.00 приходил в управление, Наташа уже сидела в приемной за секретарским столом с папками «К докладу», с пакетами, опечатанными оплывшим сургучом. И в большом и прохладном кабинете начальника молчаливые шторы, поглотившие последние аккорды музыки, не выдавали Наташиной вольности.

Но уже много дней музыка в кабинете Павла Ивановича не звучала. Сам Старик не выдвигал ящик с пластинками с того дня — она точно запомнила эту дату — 30 января, когда из Берлина поступило сообщение: президент Германии Гинденбург назначил новым канцлером Адольфа Гитлера.

Их небольшое здание в тихом московском переулке, которое они называли «шоколадным домиком», подобно метеорологической станции где–нибудь в центре Розы ветров, принимало на себя все удары бурь и гроз. Его волновали события, происходившие в мире — и у самых границ страны и за тысячи километров от ее рубежей. В этом доме события не только регистрировались. Здесь определялось, к каким последствиям они приведут. Не завтра или через месяц, а через год и даже десять лет… Прихода Гитлера к власти здесь ожидали, к нему готовились. И все же это событие взбудоражило всех. Наташа по взволнованным лицам своих товарищей, привыкших скрывать свои чувства, по учащенному ритму совещаний в кабинете Старика, по тому, что в управлении появились новые люди — с ромбами в петлицах, в скрипящих портупеях, поняла: наступают большие перемены в их работе.

Сообщения из Германии отодвинули на второй план все другие события — даже дальневосточные, столько лет державшие всех в напряжении. Старик требовал в любое время суток передавать ему шифровки из Берлина. Один за другим уезжали туда товарищи.

А в столовой, в Наташиной приемной, на утренних политинформациях — как в любом другом учреждении, как по всей стране — не прекращались споры, словесные схватки. Здесь, в правлении, знали об истинном положении дел в Германии лучше, чем где–либо. Но все равно не могли ответить: кто кого? Тревожные вести сменяли одна другую. Гитлер распустил рейхстаг и назначил новые выборы. Коммунистическая партия призвала рабочих к всеобщей забастовке и созданию народного фронта. Правые лидеры социал–демократов и профсоюзов ответили отказом. Гитлер объявил черный террор против компартии, запретил собрания и демонстрации рабочих. И, наконец, 27 февраля вечером запылал рейхстаг. За неделю до новых выборов, которые должны были, по расчетам нацистов, передать им всю полноту власти…

Из–за двери звучала музыка. На мгновение она смолкла. Зашипела игла. Потом запела скрипка. «Концерт Вивальди, — узнала Наташа. — Я привезла…»

Вошел начальник шифровальной службы.

— Павел Иванович у себя?

Старик требовал, чтобы все донесения немедленно показывали ему. Но сейчас Наташа медлила. Не хотелось обрывать мелодию. Не хотелось прерывать его отдых… Наташа сердито бросила:

— У себя!

Начальник шифровальной службы открыл дверь кабинета.

Павел Иванович не сидел, откинувшись в кресле и прикрыв ладонью глаза, он расхаживал по комнате вдоль шкафов, обхватив пятерней подбородок и поскрипывая пальцами по отросшей к ночи щетине. Она заметила на столе пустой графин. Значит, опять ему нездоровится. Каждое утро Наташа наливала ему в графин свежую воду. В книжном шкафу на полке стояла целая батарея лекарств. Старик не хотел, чтобы его товарищи знали, что их начальник нездоров. А старые раны ныли. И сказывался плохо залеченный туберкулез. К вечеру начинала болеть голова. Казачья пуля так и сидела в теменной кости… Наташа узнавала, как он себя чувствует, по этому графину — сколько из него отпито воды — и по его глазам. Когда ему было совсем плохо, глаза белели. Точно так же, как когда он был сердит. Сослуживцы так и спрашивали у секретаря: «Какие у Старика глаза?» И она отвечала: «Голубые. Иди» — или: «Белые. Лучше не суйся». Но держался он и в радости и в гневе одинаково: никогда не повышал голоса.

Старик остановил проигрыватель.

— Что у тебя?

Взял донесение, вслух прочитал:

— «Выезжаю. Буду второго. Рихард». Хорошо. Он вызвал Наташу.

— Забронируй на второе номер в «Гранд–отеле». А сейчас позови ко мне Оскара и Василия.

Он перехватил взгляд Наташи, усмехнулся и стал складывать пластинки в нижний ящик стола.

Через несколько минут Оскар и Василий, оживленно переговариваясь на ходу, прошли в кабинет Берзина. Из их разговора она уловила имя «Рихард».

«Рихард Зорге. Наш товарищ в Шанхае. Деятельный. От него всегда приходит большая почта, и Старик всегда просматривает ее с интересом…» Она стала припоминать, какой он из себя, этот Рихард Зорге. Кажется, она однажды видела его. Даже дважды видела. Да, еще до своей «спецкомандировки». Она сидела за этим столом, когда Зорге в первый раз пришел к Старику. Потом он пришел и во второй раз. Довольно высокий. С крепкой фигурой спортсмена. Прихрамывал на правую, да, на правую ногу. Волосы темные, слегка вьющиеся, а глаза светлые. Когда выходил из кабинета, лицо у него было строгое, а глаза сияли. Впрочем, почти все выходят от Старика с такими глазами. Умеет он зажигать людей. Наташа вспомнила о графине и с тревогой подумала: надолго они там? На часах уже было половина второго…

Павел Иванович все так же вышагивал по ковру вдоль шкафов и слушал. Василий сидел на стуле, откинувшись на спинку. Оскар сидел на подоконнике. Такие вольности в кабинете начальника могли позволить себе только они, самые близкие друзья Старика, его ученики и его помощники. Оба недавно вернулись из–за границы. Оскар — из Германии, Василий — с Дальнего Востока.

Говорил Оскар:

— Это невозможно. Опасность будет подстерегать его на каждом шагу. У него очень много знакомых. Среди коммунистов. Среди социал–демократов. Даже среди нынешних нацистов. Его еще не забыли и полицейские Зеверинга, а многие из них стали теперь штурмовиками.