собрата по перу. Рихард же писал из Китая во франкфуртский «Социологише магазин» корреспонденции под своим собственным именем. Да, загвоздка…

— Напротив. Поэтому–то ему и надо поехать в Токио под своим собственным именем. И журналистский корпус примет его как своего, так ведь? — Теперь Берзин обращался к Оскару.

— Резонно. Но без личной явки Рихарда в редакцию ни одна немецкая газета своего удостоверения ему не предоставит. К тому же сейчас любое разрешение должно исходить от нацистского комиссара, прикрепленного к каждой редакции. Значит, Зорге должен приехать в Германию. А в Германию ему приезжать нельзя: я уже говорил, что многие знают Зорге как коммуниста. Вот в этом–то и невероятность всего столь блестящего плана, — ”завершил логическое построение Оскар.

— Нет, именно в этом его и успех! — наконец–то раскрыл карты Старик. — На этой кажущейся невероятности и построен весь замысел. Поставьте себя на место самого отъявленного гестаповца, самого хитроумного контрразведчика. Разве сможет он предположить, что сейчас, в дни наивысшего разгула фашистского террора, прямо к нему в лапы заявляется известный коммунист, да еще требует направления на работу за границей? Да, в полицай–президиуме лежит досье на Рихарда. Но сейчас гитлеровцам недосуг копаться в архивах: им достаточно дел на улицах, в рабочих районах. Именно сейчас, а не через год или даже через полгода. Конечно, риск есть. Но не столь большой.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Василий. — А в случае чего Рихард сумеет выкрутиться.

— Только надо, чтобы он получше вызубрил эту нацистскую фразеологию, эту мерзкую «Майн кампф» и модную у них сейчас брошюру «Родословная как доказательство арийского происхождения», — хмуро добавил Оскар.

— Все это пусть подготовят твои сотрудники.

Старик прошелся от стены к стене, остановился около Оскара.

— А самому тебе придется вернуться в Берлин, устроить для Рихарда рекомендательные письма в газеты. Организовать ему явки. И постараться уберечь его от опасностей.

— Слушаюсь!

— Ты же, Василий, возьмешь на себя всю подготовку операции в Токио. В помощь Рихарду мы пошлем Бранко Вукелича и радиста Бернхарда. Надо подумать и о том молодом художнике.

— О Мияги? Хорошо.

— Да. Его подготовкой займешься тоже ты. Теперь осталось последнее. Надо зашифровать операцию.

Павел Иванович задумался. Подошел к столу, остро отточенным карандашом что–то написал на листе.

— Как там у японцев? «Банзай»? А наша операция будет называться «Рамзай». «Р» и «З» — Рихард Зорге…

3

Он шел по Москве. Все было так, как он представлял себе там, в шанхайской гостинице. Громыхали и лязгали трамваи. Только снег не скрипел под подошвами, а пружинил и пушисто сеялся сверху, забирался за воротник. Снег уже был мягкий, мартовский. Рихард поскользнулся на накатанной ребятней, ледяной дорожке, чуть не упал, нелепо замахал руками. Парочка на скамейке засмеялась. Он сам засмеялся. Тут же, словно со стороны, зарегистрировал: дал волю чувствам. И с легкостью, с радостью подумал: теперь не надо сдерживать и контролировать свои чувства, теперь он может быть самим собой — и какое это наслаждение!

Было уже поздно. Улицы тонули в темноте. Редкие фонари желтыми пунктирами обозначали тротуары. Большинство окон в громадах домов было уже погашено. Может быть, не следует так поздно приходить? И что его ждет там? Что могло произойти за эти целых три года безмолвия? Все, что угодно. Все самое невероятное. Но сейчас его переполняла такая радость, что он отгонял недобрые мысли и убыстрял шаг.

Свернул с бульвара на улицу, прошел несколько кварталов, безошибочно, не обращая внимания на приметы, определил: вот он, Нижне–Кисловский переулок. У старого краснокирпичного дома перевел дыхание. Спустился по выщербленным ступеням в полуподвал, нащупал в темноте кнопку звонка.

«Я волнуюсь! — со стороны отметил он. — Я еще мог) волноваться?»

Услышал, как из глубины квартиры приближаются шаги. Тапочки без задников шлепают по полу. Пауза. Одна тапочка, наверное, соскочила с ноги. И снова: шлеп, шлеп… Звякнула цепочка. Громыхнул засов. Щелкнул ключ. Не боится открывать. Может быть, кто–то еще есть в доме?..

Дверь распахнулась.

На пороге стояла Катя. В бумазейном халате. В пуховом платке, наброшенном на плечи. Она вглядывалась в темноту.

— Кто?

Он шагнул на свет.

— Рихард!

Она рванулась к нему, уткнулась венцом косы в его лицо. Но сразу же отстранилась. Подняла на него заблестевшие глаза.

— Проходи. Извини, так неожиданно…

Он сидел в ее комнатке и с радостью отмечал, что ничего за эти годы не изменилось. Все та же скромная, если не сказать бедная, обстановка, узкая кровать в углу, горки книг на столе/подоконниках, на шкафу. И сама Катя почти не изменилась. Может быть, немного располнела, и эта зрелая округлость линий еще больше шла к ней. Может быть, уверенней и спокойней стали ее движения… Что произошло в ее жизни за эти три года? Вроде бы и ничего. В двадцать шестом она окончила институт сценического искусства у Вивьена, с успехом играла в театре. Но потом, в двадцать девятом, как он знает, пошла на завод. Так с тех пор на одном, и том же заводе «Точизмеритель». Правда, теперь уже не просто аппаратчицей, а бригадиром. Друзья? Да, все так же собираются здесь те самые «говоруны», с которыми так любил спорить до утра еще тогда Рихард.

Катя рассказывала, а сама собирала на стол традиционный московский чай, переодевалась за дверцей шкафа. И Рихард видел, как взметаются из–за дверцы, как будто взывая о помощи, ее красивые руки и шелестит торопливо платье.

— А ты, Рихард?..

— Я все так же, Катя…

— Надолго ты?

— Не знаю…

Движения за дверцей замерли. Наступила пауза. Потом она сказала:

— Наверное, ожидание — мера всему…

Он не стал спрашивать: чему мера? Они уже давно понимали друг друга с полуслова: мера дружбе, мера ненависти, мера… Но вправе лк он?..

Катя вышла из–за шкафа. Он ахнул:

— Какая ты красивая! — И заторопился: — Совсем забыл! Я привез тебе подарок.

Лицо ее оцепенело. «Слава богу, хватило ума не привозить китайских шелков или кофточек, — с облегчением подумал он. — Обиделась бы насмерть». И достал продолговатую коробку.

Катя осторожно, холодно взяла, открыла. И вскрикнула от удовольствия:

— Прелесть! Ох, прелесть!

В коробке, переложенные рисовой ватой, лежали искусано вылепленные глиняные женские фигурки. Катя стала расставлять их шеренгой на столе.

— Это целый набор: женщины разных стран, — пояснил Рихард, радуясь, что Кате пришелся по душе подарок.