перед лицом.

— Не надо, не надо плакать.

— А ну вас с вашими нежностями, — вскричал начальник. — Двигайтесь скорее.

— Все равно упустили.

Они вышли, стуча сапогами, и яростно захлопнули за собою дверь.

Катя подбежала к Пете, схватила его на руки и целуя стала носить по комнате.

— Не плачь. Сейчас мама придет. Не плачь.

Петя понемножку успокоился, и она, устав носить, посадила его на стул.

— Молока хочешь?

Но он отрицательно покачал головой, всхлипывая и все еще дрожа всем телом.

Катя пошла в сени запереть дверь.

С перепугу она долго возилась с крючком.

В сенях было уже совсем темно, однако Кате вдруг почудилось, что кто-то есть позади нее.

Она, не понимая хорошенько в чем дело, быстро юркнула в комнату и в страхе хотела запереть и эту дверь. Но дверь не затворялась. Наоборот, Катя почувствовала, как кто-то надавил ее с той стороны.

Катя испуганно отскочила и закрыла собою Петю.

Оборванный монах вошел в комнату.

— Тише, тише, — шептал он, — только не бойся… Ничего не бойся… ничего не будет… Дай мне только скорее тряпку. Чистую тряпку дай… И воды дай… побольше воды дай… ффу…

— Тише, тише, — шептал монах, — только не бойся…

Он тяжело сел на скамейку.

— Не бойся только… и ты паренек не реви… эта не дело — мужчине реветь… не надо…

Оттого ли, что Петя уже излил весь свой страх, но он на этот раз только бессмысленно хлопал глазами, глядя на странного гостя.

А между тем было чего испугаться.

Монах был бледный, взъерошенный, весь в грязи и в пыли, ряса у него внизу болталась клочьями, на опорках (он был в лаптях) запеклась кровь.

— Псы проклятые, — говорил он, разрывая тряпку и завязывая ею ногу, — хорошо, если не бешеная собака укусила… Спасибо, девочка. Ну, а теперь воды дай. Ох, хорошо… Дюже хорошо… Ф-фу. — Он выпил подряд две кружки. Затем он задумчиво поглядел в окно, потирая себе колени.

— Они туда пошли, военные эти?

Катя робко кивнула головой.

— Хорошо, что темно в сенях-то. Не заметили они меня за ушатом.

Монах задумался.

Очевидно, чтоб успокоить девочку, он спросил.

— Тебя как зовут?

— Катя!

— А по фамилии?

— Сенцова!

— А его?

— Петя!

— Слушай-ка, что я тебе скажу. Никому, понимаешь, никому не говори, что я был здесь… ни отцу, ни матери, никому… Отец-то кто?

— Отец? Он механик.

— Царя больно любит?

— Не знаю.

— А Ленина?

— Не знаю.

— Ну, ладно… одним словом, ничего не говори… Да постой… Ты-то не скажешь, а ведь он-то, пожалуй, сболтнет… А?

Он внимательно посмотрел на Петю.

— Знаешь, если ты, паренек, тоже никому ничего не скажешь, то-есть, что меня видел… Что монаха видел… я тебе такой пряник дам… Во какой…

Петя молча качнул головой.

Монах опять поглядел на окно.

— Темно становится.

Катя взяла было спички…

Гость перестал внушать ей страх.

— Оставь, не зажигай…

Он подошел к самому окну и приложил к стеклу лицо.

Потом вышел в сени, постоял у двери, осторожно откинул крючок, а затем сразу распахнул дверь и исчез во мраке.

Когда Катя опомнилась и кинулась запирать, никого уже не было.

— Кто это был за дяденька? — спросил Петя тихо.

— Молчи, Петя, не говори про него!

— Он пряник даст?

— Да!

Катя, все еще не оправившись от пережитого волнения, сидела на скамейке. Ей даже вдруг плакать захотелось, чего уж давным-давно с ней не случалось.

Она, не зажигая света, накормила Петю и стала рассказывать ему его любимую сказку про «Кота в сапогах».

Рассказывая, она все прислушивалась, но мать не шла.

— Зажги лампу.

— Не стоит, Петя.

— Почему?

— Так.

Итти затворять ставни она боялась, а если зажечь свет, будет видно снаружи, что в комнате делается… А почем знать, кто там бродит. Брр…

— Ну, еще расскажи.

Катя рассказывала, рассказывала…

От рассказов ей становилось как-то самой спокойнее. Наконец Петя сказал:

— А я опять спать хочу.

— Ну, спи.

Катя была рада, что брат по крайней мере не плачет.

— А мама-то придет?

— Сейчас придет!

Он вскоре засопел.

Чу! Хлопнула калитка.

— Мама!

Катя кинулась к двери.

— Я, я! Отпирай!

Вера Петровна вошла, еле волоча ноги от усталости.

— Что ж в темноте-то сидите…

Затем зажигая лампу, прибавила.

— Уж не знаю, что и делать, просто, страх берет… Петя тут как без меня, ничего?

— Ничего…

— Ты бы, Катя, пошла, ставни прикрыла.

Катя поколебалась с секунду, однако затем храбро пошла в сени.

На дворе было уже совсем темно и в темных кустах сирени Кате чудились какие-то спрятавшиеся люди. А вдруг, пока она затворяет ставни, кто-нибудь тронет ее сзади за плечо. Просто умрешь со страху. И как нарочно ставни как-то зловеще скрипят.

Но в это время послышался стук подъезжающей телеги.

— Папа!

Ночь перестала казаться страшной.

Николай Семенович Сенцов приехал крайне взволнованный.

— За Готищем палят, — сказал он. — Слышите?

Все столпились у двери и прислушались.

Во мраке в самом деле раздавалось вдали какое-то грозное ворчание.

— Говорят, Махно идет. Чорт знает что делается! У тетки была?

— Там просто полное расстройство. Бабушка все время плачет…

— Поплачешь… Сейчас я лошадь сведу, а ты пока ужин давай… Я ведь там не обедал даже… Не хотел задерживаться. Пять мешков привез.

Вера Петровна достала из печки суп и кашу.

Теперь вместо темной ночи в окне белели белые доски и в комнате сразу стало как-то спокойнее.

— Дело дрянь, — сказал Николай Семенович, вернувшись из сарая и сев за стол. — Махно идет и еще чорт его знает кто… Такая будет катавасия. На мельнице что делается! Кузьма просто сам не свой. У него одних обысков по десяти на дню. Ищут, ищут, а кого ищут и сами не знают… Белые, конечно, уйдут, ну да и чорт с ними… А только тут начнется такая каша… Когда еще красные придут неизвестно, а бандитня вся эта так и рыщет кругом…

— Что же делать?

— Что делать, удирать надо!

— Куда?

— В Москву. Я сейчас на мельнице Якова Тимофеевича встретил. Он мне место предлагает на электрической станции.

— А дом так и бросим?.. Мебель-то всю!..

— Что ж, из — за мебели гибнуть? К нам сюда Кузьма переедет, он там жить теперь боится. В самом деле страшно, кругом левада, жилье далеко.

— Ну а жить-то где ж в Москве?

— Временно остановимся у Вари. Ведь она как-никак сестра тебе.

— Ну, конечно, Варя, небось, даже рада будет. А потом?

— Квартиру обещают… Паек! В Москве-то спокойнее.

— Ну, конечно, не то, что здесь… Вот