его уже где-то в прифронтовой полосе и по этапу вернули на родину.

Мальчик был сердит, что не дали ему воевать, и глядел на всех хмуро.

— А тятька где?

— Ступай ищи своего тятьку.

Конечно, мальчику все рассказали тут же. Каждому не терпелось огорошить его такими сногсшибательными известиями.

Движимый тем же чувством, сторож полицейского управления бросился на берег реки и заорал благим матом:

— Иван Дмитри-е-вич. Ванько́ отыскался!

Старик, худой и страшный, вылез из шалаша, где уже собрался помирать. И в самом деле увидал сына, ведомого жандармом.

В тот же день продал он мельнику Яцеку свой сад с пожарищем и построил себе на острове избу..

В ней и поселился с сыном. Умирать он раздумал.

Ваньку спрашивали товарищи:

— Ты зачем, дурень, на войну удрал?

— А то что ж? С вами тут в футбол играть? На войне-то, небось, раздолье!

— А кабы убили?

— Ну и что ж? И я бы убивал.

Ванько́ при этом хмурил брови и сжимал кулаки.

— Эх, скучно мне здесь с вами. Захолустная ваша страна. То ли дело в прифронтовой полосе. Каша такая! А вдали-то все «ух», «ух», — пушки. Здо́рово!

Мальчики, конечно, пушкам невольно сочувствовали. Но и Ваньки стали как-то опасаться. А он был в общем парень добрый, только какой-то нелюдимый и хмурый. Маленьких, впрочем, он всегда защищал от обиды старших. А защитить он мог, ибо кулаками пошел в отца.

Жить на острове ему как-будто нравилось.

Иван Дмитриевич часто уезжал (он теперь опять стал деловым), и Ванько́ оставался вовсе один.

— Не боишься? — спрашивали товарищи.

— А чего бояться?

— Ну, русалок, ну, водяного!

— Еще большой вопрос, кто кого перепугает. А ну как я их?

— Ох, смотри!

— А чего мне смотреть?

Но к удивлению всех, Ванько́ и после таких дерзких речей жил себе, жил, и ничего с ним такого не случилось.

Было Ваньке четырнадцать лет, когда по украинским степям загуляла революция.

С острова он наблюдал ее словно в театре.

А в городе шло все, как во всех городах.

Власть переменилась.

Вместо исправника — комиссар. Которые побогаче были, поджали хвосты. Что-то будет?

Потом уже начались настоящие события.

Однажды поздно вечером Иван Дмитриевич вернулся домой и сказал Ваньке.

— Слыхал — большевики есть такие.

— Ну?

— Против войны идут… Хотят, чтоб воевать перестали. И говорят, кончается война-то.

— Как так кончается?

— Вот так, не будет войны!

Сутулов вдруг как-то странно закряхтел, и слезы брызнули у него из глаз.

— Эх, кабы годка три тому назад. Может, тогда и Тараса нашего… не… уб…убили бы…

Все эти удивительные события как-то плохо укладывались в голове у Ваньки. По вечерам он подолгу вглядывался в туманную степь. Город Тютюн насторожился за холмами и словно прятался от кого-то.

— Слыхал, — опять сказал однажды Сутулов сыну, — дома-то отымают у тех, кто побогаче. У Янека дом реквизировали… Чудно!

Пошла неразбериха.

Говорили, что в городе советская власть, а между тем в степи стали появляться какие-то таинственные всадники, поджигавшие хутора и убивавшие без определенной цели кого попало. Со страхом стали называть их: бандиты.

Однажды лихой отряд в десять человек пронесся по самому городу с гиком и свистом, и лошади подковами перебили все горшки на базаре.

А потом родился таинственный слух:

— Немцы идут и гетман будет, как в старое время.

— Какой такой гетман?

— Скоропадский.

И тогда иные остряки говорили:

— Скоропадский — скоро упадет.

Большевики как-то сразу снялись и исчезли.

По дорогам от станции потянулись в невиданном порядке немецкие отряды.

И вот тут-то оказалось, что в седой голове Ивана Дмитриевича, должно быть, и впрямь нехватало иных винтиков. Может быть, в самом деле дали маху, что не послушались в свое время исправника и не посадили Сутулова в сумасшедший дом.

Ибо навлек он на сей раз большую неприятность на весь город.

На базарной площади немецкий полковник говорил речь сходу (через переводчика), а сход слушал, с удивлением глядя на чудесную немецкую амуницию. Позади полковника стоял еще лейтенант, худой, как жердь, перетянутый в талии, словно рюмочка.

Полковник говорил долго и смысл его речи был тот, что немцы несут с собою порядок и настоящую законную власть. Упомянул даже про учредительное собрание.

И вот неожиданно выступил из толпы бледный, как смерть, Сутулов с безумно горящими глазами, подошел к полковнику и, крикнув «вот тебе за Тараса», размозжил ему голову двухпудовой гирей.

Трудно вообразить, какое смятение началось на площади, немедленно оцепленной немецкими солдатами.

Сутулов был мгновенно схвачен, да он и не сопротивлялся. Женщины визжали, мужчины кричали, все уверяли немцев, что они тут не при чем, что это сумасшедший убил полковника.

Но затворы немецких винтовок зловеще щелкнули и половина находившихся на сходе была взята под стражу.

Разнесся слух, что всех арестованных расстреляют, а город сожгут.

Тютюн, взвывший сначала от страха, сразу затих в ожидании страшной кары.

На камышовом острове в избе Сутулова произвели немцы тщательный обыск, но ничего не нашли.

Ночью Иван Дмитриевич был расстрелян.

Остальных выпустили с соответственным внушением и наложили на город контрибуцию.

Тютюнцы ликовали: дешево отделались.

Расстрелянного безумца бранили в каждом доме.

— Что наделал мерзавец!..

— И Ванько́ такой же будет! Вот побачьте!

— Убить надо этого Ванько́, чтоб всякое потомство сутуловское стереть к бису.

Но убить Ванько́ или вообще как-нибудь его обезвредить было нельзя по той простой причине, что он исчез бесследно.

III. БЕДА

ВСЕ утро Вера Петровна и Катя занимались укладкой белья. Петя играл в саду с соседскими ребятишками. Их звонкий смех плохо гармонировал с настроением взрослых. Вера Петровна все время чуть не плакала.

— Жили-жили, — говорила она собравшимся соседкам, — и вот, пожалуйста… бежим неизвестно куда, в Москву… А что еще в Москве будет…

— Ну, в Москве лучше будет.

— Ничего не известно. Там вон, говорят, тоже все переворота ждут.

Соседкам втайне очень хотелось самим уехать в Москву, и они из зависти невольно еще больше портили Вере Петровне настроение.

— Говорят, в Москве белогвардейцы Кремль взорвать хотят.

— Мосты-то уж, говорят, взорвали.

— Голод там, говорят, какой…

— Но, конечно, в Москве… лучше.

Катя хмурилась и ничего не говорила.

Ей самой было и страшно ехать в Москву и жалко покидать родную сторону. Но ничего не поделаешь: решили ехать — надо ехать. Колебаться да сомневаться — только себя расстраивать.

Особенно волновал Веру Петровну Петя.

— Мамочка! — кричал он, вбегая в комнату веселый и возбужденный. — Пустишь меня завтра на весь день к Пащенкам. У них рождение… Конфеты будут…

— Ах, Петечка. Завтра нас здесь и в помине не будет… Какие тут