время изрядно поднадоело, возможно от излишнего усердия; Эстерхази наполовину стремился к геологии; наполовину желал изучать симпатическую этнологию, (т. е. магию) в среде Народа Гор. А, пока он сомневался, духовный глас прошептал ему на ухо: — Почему бы не заняться и тем, и этим?

Геологи — и любители, и профессионалы, исследовали скалы и камни Гипертракийских Холмов, и, не обнаружив залежей золота, серебра, драгоценных камней или угля, отбыли восвояси. Ботаники, вооружённые сачками для бабочек, прочесали холмы, не обнаружили интересных новых экземпляров и тоже отбыли. По слухам, на каждой горе (и в каждой долине) имелся собственный эксцентричный граф или князь — и, по слухам же, некоторые из них были в самом деле довольно эксцентричны. Такого представления о тамошнем дворянстве придерживались и в Белле, и в Авар-Истре, что, возможно, выдавало не лучший вкус. «Если у тамошнего уроженца есть одна корова, он — граф» — говаривали в тех городах. «Если две — князь». В любом случае, князья были гордыми, хоть и бедными; значит, они не по нраву Белле и Авар-Истру? Неважно, им тоже не по нраву Белла и Авар-Истр. Вот так-то. Они оставались в своих далёких пределах и глухих уголках, по слухам, босиком гоняясь за сернами, от скалы к скале, пользуясь jus primae noctis[7] и верша в своём краю бесцеремонное правосудие, нечасто обращаясь за помощью к громоздким и медлительным правительственным структурам.

Многие считали настолько мелких вождей забавными, но Эстерхази не входил в число этих многих. В первом классе Геологической Школы лектор, стараясь излагать доступнее и не злоупотребляя в самом начале излишними техническими терминами, объяснил, что горы можно разделить на две категории: «Юные, изрезанные… и старые, сглаженные горы». И объяснение это осталось раз и навсегда. По крайней мере, Эстерхази никогда его не забывал. Получается, Гипертракийские Холмы — это старые, сглаженные горы. И их незначительная аристократия тоже была старой и сглаженной, восходящей к временам царя Самуила[8], Болгарских Войн и последовавшей эпохи смут. И кто же тогда правил в Малой Византии и Гипертракийских Холмах? кто спасал от огня бедняцкие посевы и вдовью скотину? и кто защищал тюки и лотки торговцев? когда константинопольская династия Палеологов вконец прогнила; а Османская империя ещё не достигла такого расцвета, чтобы позволить путешественнику, даже в завоёванных краях, безопасно пройти по дороге хотя бы лигу? Сказать, кто баламутил воду, было и просто, и сложно: конечно, разбойники: не только природа не терпит пустоты, пустота образовывалась и в лабораториях, и во власти; разбой зарождался, как пена на стоячей воде. Кто — в тогда ещё безымянных горах и глухих краях, позже названных Великой и Малой Византией — кто заполнил ту пустоту, кто своей властью установил Естественное Право и Общественный Договор?

Мелкие князья, но не такие уж мелкие; незначительная аристократия, но не такая уж незначительная.

Не сказать, что они правили так уж замечательно, поскольку иногда кое-кто из них правил отвратительно. Но, как в древности говорил некий раввин (Эстерхази не помнил его имени): «Молись за благополучие правительства, ибо, если бы не страх перед ним, люди пожрали бы друг друга»[9].

Ну, разумеется, подумывал Эстерхази, рассматривая эти официальные структуры, кто же в наши дни станет доверять таким принципам, как Конституционная Монархия, Парламентское Правление и Самоотверженное Государственное Служение. И — да возьмите любое другое место в мире — о Боже! любое окажется лучше!

Направляясь домой с чересчур переполненного вокзала, Эстерхази, зажатый фургонами и каретами в обычной дорожной пробке и беспомощно глазеющий по сторонам, заметил лёгкое ландо последней модели (с королевским гербом на дверце), где кучер довольно опрометчиво хлестал бичом — как видно, не очень-то беспокоясь, на чьё тело или лошадь попадут эти удары. В экипаже сидел молодой человек, чьи благородно-хрупкие черты узнавались сразу же: и не только потому, что он очень походил на Славного Мальца Гансли; это вызывало другие, но схожие размышления.

Август Сальвадор Фердинанд Луи Мориц был сыном Игнаца Сальвадора Самуэля, Наследника Тройной Короны: вкратце — наследником Наследника. Коронный Наследник недавно перевалил на третий десяток лет и некоторые говорили, что его румяное лицо украшали лишь бакенбарды и хрупкая миловидность; а некоторые, что бы они ни думали, так не говорили. Действительно, хоть и не было ни lettres de cachet[10], ни Бастилии, ни её подобий: однако же, зачем мутить воду?

Барон Бургенблиц из Блиценбурга знал, зачем — ему нравилось мутить воду. — Говорю вам, в вопросах наследования мы могли бы перенять у турок парочку вещей, — заявлял он. — Выбрать самого перспективного парня среди ближайших родственников, а прочих — удавить всем скопом! — Этого ершистого барона не принимали во многих домах Беллы; но ему было наплевать.

Когда Буммшкейер, крупный торговец тканями с улицы Аустерлица, выставил на витрину свои первые восковые манекены, это вызвало значительный ажиотаж. Пока в витрине красовался женский манекен, им весьма восхищались за парижский стиль. Но когда зеваки Беллы заметили мужской манекен, с его почти невероятно-правильными выгнутыми бровями, яркими голубыми глазами, вишнёво-красными губами, изогнутыми луком Купидона, бледно-розовым, словно земляника, лицом, чудесно вьющимися бакенбардами и безукоризненно выбритым подбородком — немедленно появилось убеждение, что на самом деле манекен изображал Коронного Наследника.

И что ещё можно было сказать о Коронном Наследнике?

Игнац Луи, король-император, не являющийся увлечённым последователем Песталоцци или какого-нибудь другого профессора образовательных теорий, не раз заявлял: «Пока парень зубрит катехизис и умеет ездить верхом, кого заботит, искусен ли он в математике и игре на гитаре?» В нескольких случаях, когда они — кратко-неофициально — встречались, Коронный Наследник называл Короля-Императора «Дедулей», а Король-Император называл Коронного Наследника «Малышом».

Что касается просто Наследника — он был всегда очень занят, свежуя вепрей и оленей, на которых охотился под звуки барабанов и труб, согласно обычаям древнего искусства battue[11], а если нет, то муштровал полки. К офицерам и солдатам своих полков он более-менее применял те же стандарты, какие его государь применял к Коронному Наследнику, разве что довольно либерально относился к катехизису. «Имейте в виду, — говорил он, — В моих войсках не будет явной ереси; никаких там дакианцев[12], сифилитиков или педагогов, как бы там их не называли. Но я не такой уж твердокаменный; если человек немного путается в разнице между смертными и сладострастными грехами, так я и сам в этом не очень разбираюсь». Как говорили, это были лишь некоторые из вещей, в которых Наследник не очень разбирался; впрочем, не суть.

— Но не терплю людей,