проникающим сквозь мерцающую дымчато-синюю воду, с ломтиками бледно-розовых, темно-желтых и палевых дворцов на той стороне, с украшенной статуями церковью Сан-Эустакио — на головах у святых сидят чайки.

— Отец Стефании велел мне заказать места в ресторане на вечер для нас троих. Или ты хочешь отдохнуть? — спрашивает Джиневра.

— Нет, я с радостью поужинаю — как раз этого-то мне и хочется. Только… Мне неловко, что тебе приходится со мной возиться. Может, я отрываю тебя от дел?

— Нет, нет. Пожалуйста. Никакого труда. И, знаешь, я только что окончила университет…

— Поздравляю!

— Спасибо. Так что сейчас я свободна.

Стоило Джиневре расслабиться, и ее английский стал почти безупречным. Вечер только начинается, и мы решаем немного прогуляться перед ужином. Наш маршрут все время меняется — то мы идем по шумным улицам, где полно магазинов и кафе, то вдруг сворачиваем в проулки, где у меня застревают плечи. Начинаю замечать первые различия: вот венецианцы, они скользят бесшумно, с почти неуловимым презрением во взглядах; вот туристы, они неловкие, натыкаются на все, робко извиняются, сжимая мятые карты, от них исходит запах беспокойства и тревоги. Особенно бросается в глаза напряженность англичан. Американцы другие — они кажутся громадными (либо оплыли от жира, либо занимаются спортом), держатся они более уверенно.

Меня приводит в легкий ступор обилие красоты вокруг. Куда ни повернись, везде что-нибудь завораживающее — изящный завиток перил, мраморный свиток над дверным проемом, очертания букв на табличках с именами. Даже разводы плесени на осклизлых камнях вокруг колодцев кажутся прекрасными.

— Осторожно, тут собачье дерьмо! — вдруг вскрикивает Джиневра, хватает меня за ворот и показывает на измазанный булыжник. — В Венеции это повсюду. Нужно убирать за собакой, но некоторые старые люди этого не делают. А в Венеции много старых людей. И у всех собаки.

— А у тебя собака есть?

Она мотает головой:

— Я несколько лет наблюдаю за собакой Стефании. Неро… Ты с ним познакомишься. Но мне не нравится, когда они… наводят туалет.

— Когда они лижут себе яйца? — говорю я прямо. — И мне это не нравится. Наверное, надо научиться игнорировать это…

Поднимаемся на знаменитый мост Риальто, возвышающийся над лавчонками. Магазинчики есть и на самом мосту — крохотные ниши, до отказа набитые товаром, точно сундуки с кладами. Тут продаются часы, украшения, кашемир, кожа. Народ теснится у перил, в изумлении заглядывает вниз. В центре города, рядом с Большим каналом, все кажется сотканным из прозрачного воздуха и воды, сияющей не хуже драгоценных камней, и всё вокруг нас — деньги.

Идем на рыбный рынок, pescheria, в самую старую часть города: мокрые тени, резкие запахи, к которым привыкаешь на удивление быстро, стоячая вода шлюзов и везде колонны — белые и серые.

— Это древнее сердце Венеции, — говорит Джиневра. — Вот это здание, — показывает она, — самое первое, которое здесь появилось. Его так и называют — Номер один. У каждого из старых венецианских дворцов есть имена, по именам они и известны.

— Тебе бы надо писать историю Венеции, Джиневра.

— Нет, я не могу, — возражает она, — писать надо быстро, а я все делаю долго. Я восемь лет училась на бакалавра. В Италии такая система — ты можешь сам выбирать, когда сдавать экзамены. Наверное, поэтому мы самые старые студенты в Европе. У меня еще никогда не было работы.

— Но ты училась! И потом, двадцать шесть — ты совсем молодая.

— Может, ты и права. Нельзя быть слишком молодой, чтобы искать работу.

— А ты какое отделение заканчивала?

— Европейские языки, — говорит она с видом, означающим «да только что от них пользы?».

— Вот это да! Так ты лингвист, лучше и придумать нельзя — ведь это самые необходимые познания. Ты прекрасно говоришь по-английски… Да нет… ты же… ну перестань… — обрываю я ее протесты, — ты знаешь все трудные формы, а пользоваться можно самыми простыми.

— Когда я встречаю… встречала… тебя на вокзале, я не смогла вспомнить слово… обратное холодному.

— Это называется «антоним». Горячий. Все-таки удивительная вещь — человеческий мозг! Подсказывает «собачье дерьмо», но тормозит, когда надо сказать «холодный»! Какую работу ты бы хотела для себя?

— Ну, я люблю книги, — произносит Джиневра с неожиданным воодушевлением. — Но здесь нет… домов…

— Издательских домов, издательств? — подсказываю я.

— Да. В Италии, конечно, есть, но не в Венеции. Здесь нет бизнеса, как этот. Только магазины. Все остальное сюда привозят.

— Так уезжай. Ты же можешь перебраться в Рим или Милан. Или в Париж, или в Лондон.

— Это слишком далеко, и есть сложности с деньгами. А я нерешительна… Не думаю, что у меня найдутся силы сделать хорошую карьеру, я все время взвешиваю и… теряю работу?

— Ты хочешь сказать — упускаешь возможности?

— Да, я слишком медлительная. Я упускаю возможности.

К этому времени уже начинает темнеть, на город опускается мягкая синева. Улицы опустели. Мы снова проходим по мосту Риальто; он подсвечен так, что у меня создается впечатление, будто камни возникают из ниоткуда и парят между берегами.

— Ты заметила, как мало людей? — говорит Джиневра. — Многие приезжают в Венецию работать, но живут не в городе. Поэтому те, кого мы видим сейчас, — Джиневра кивает на группу прохожих, — это настоящие венецианцы.

— А другие — где они живут?

— В Местре. О, ты обязательно должна посетить это место. Везде машины, супермаркеты, цемент, бетон… — произносит она с иронией.

Джиневра, Грегорио (отец Стефании) и я ужинаем в «La zucca» («Тыква») — уютном ресторанчике, сверху донизу обшитом дранкой, словно хижина в горах. Стены покрыты картинами, написанными маслом, фотографиями, рисунками и старинными акварелями, изображающими тыквы.

Грегорио радостно приветствует меня. Он маленький, квадратный, очень подвижный и всегда в прекрасном настроении. У него хриплый голос, ярко-голубые, как у Стефании, глаза, лысая голова и внимательное лицо гнома, украшенное выразительными кустистыми бровями. По-английски он говорит превосходно.

Мы рассаживаемся, делаем заказ. Разговор заходит о дипломной работе Джиневры, которая была удостоена награды гуманитарного отделения венецианского университета Ка-Фоскари. Джиневра написала критическую работу о малоизвестном французском беллетристе.

— Из-под его пера вышли четыре книги о путешествиях по Италии. Жаль, их мало кто читал, а они очень интересны, потому что представляют свежую по тем временам струю в литературе о путешествиях. Это одновременно и романтическое Большое путешествие[1] молодого человека, и отражение всех новшеств девятнадцатого века, связанных с восходом капитализма.

— Тебе нужно опубликовать эту работу, — тут же говорю я, и Грегорио кивает.

— Возможно… Мой руководитель был в восторге. Он сказал, чтобы я отправила ее в Центр изучения культуры.

— Нет, нет. Ты должна на этом заработать, — говорю я.

— Но это академическая