Эти тревожные вести несли и передавали, конечно же, беженцы: что шведы из Могилёва ушли, но с тем не кончились напасти, так как сразу же в Могилёв вернулись русские; бежали горожане от шведов, потом от русских бежали — хрен редьки не слаще; а недавно будто русские город и подожгли. Ещё Люба узнала, что о том один мужик из Рабович рассказывал, у него будто бы родственник в Могилёве...

Люба велела Криштопу этого мужика позвать.

Привёл Криштоп мужика пред ясные очи доброй панны, и тот поведал о большой беде. Своего родственника Могилёвского он встретил на днях на шляху. Бежал тот со всем семейством, голоден и наг, растеряв но пути и имущество, и скот, намеревался искать спасения в Малороссии — там теплее, спокойней, сытнее. А город — да, истинный Крест! — русские сожгли. На это будто было повеление самого государя Петра. Мужик кланялся Любе; говоря о сожжённом красавце-городе, часто крестился и говорил, что большую глупость сделал царь: он народ обозлил этим чёрным деянием. Народ-то и прежде не сильно жаловал любовью русских (равно как и шведов, и поляков, и немцев), но были и те, которые сомневались, — понимая, что война затронет всех и в стороне никому не отсидеться, когда пошла такая драка, не могли решить, чью сторону принять; как среди магнатов, как среди шляхты, средней и мелкой, не было единства, так не было единства и в простом народе. Теперь же, после разрушения Могилёва, число людей, радеющих за успех короля Карла в войне против русских и поляков, так возросло, что уж с противной стороны голос никто не подавал и вовсе...

Слушая этого неглупого, возможно, даже грамотного, мужика, всё более тревожась о судьбе родителей, оставшихся в несчастном городе, но убеждая себя мысленно, что помочь им сейчас она никак не сможет, ибо она всего лишь пташка малая, кружащая у пожарища, Люба задала мужику вопрос, который был неожиданный даже для неё самой, вопрос этот будто сам собой сорвался у неё с языка:

— А чью сторону выбрал Тур?

— Наш Тур, как и прежде, панна, с народом, — негромко, но твёрдо, с вежливым поклоном ответил мужик.

Отсчитав на водку, Люба отпустила мужика, позвала Криштопа; но не могла вспомнить, зачем звала его — в такой была растерянности, беспомощности. Велела что-то для отвода глаз. А он, добрый, проницательный старик, кивал, вздыхал и всё её успокаивал: ежели давеча уберёг Господь, когда уж, казалось, сама смерть вломилась в двери, то убережёт и завтра, не позволит лишиться последней рубашки.

От предчувствия новой беды у Любаши и Винцуся сжималось сердце. Среди дня за хозяйственными заботами да домашними делами, за солнечным светом и пением птиц как-то ещё не томили тревоги, но ближе к вечеру, когда начинали сгущаться сумерки, когда замирала природа и из синих и свинцовых низин выползали промозглые туманы, приходили незваные всякие мысли, одна другой хуже, тревожней, и от дурных предположений — неизбывных, навязчивых щемило, тяжко было на душе. Как там старики-родители? где они? и живы ли они вообще?.. Хоть какую-нибудь подали бы о себе весточку.

Днём Люба крепилась, ночами плакала. Поглядывала на Винцуся, который хоть и слова не говорил, но явно тосковал по родителям и брату. Не раз видела сестра, как выходил Винцусь из ворот имения, садился на камень при дороге и долго-долго в конец этой дороги смотрел; скучал сердечный мальчик, ждал родителей, Яна и Алоизу, ждал брата Вадима.

И здесь, будто по волшебству, родители Ланецкие явились... Прекрасный это был день — солнечный и тёплый, тихий денёк посреди осени, один из последних погожих. Пришли Ян и Алоиза пешком, только вдвоём, ибо всех слуг своих могилёвских ещё в городе потеряли и не знали их судьбы, пришли неимущими странниками с посохами, с жалкими котомками, поддерживая друг друга рукой, плечом и словом. Исхудавшие, оборвавшиеся, простуженные, с чёрными лицами — их насилу узнали, приняв сначала за нищенствующих побродяг.

Ах, сколько же было радости!..

Тут и услышали о могилёвском бедствии из первых уст. Поведали Ян и Алоиза, что в начале сентября русские войска вошли в город и, хотя раньше они уже в Могилёве стояли, теперь их было не узнать. Вдруг кинулись по дворам грабить и разграбили всё, что осталось от шведов; народ выгоняли из домов, не давали времени на сборы; если кто сопротивлялся — били. И потом город подожгли, чтобы не достался он более шведскому королю. По приказу Петра два полка, калмыцкий и татарский, бесовское племя, поджигали Могилёв с разных сторон[31]. Тысячи, тысячи жителей остались без крова, без имущества, без пропитания, без зелёного медяка. Иные горожане в беде своей, в отчаянии схватывались с налетающими, бесчинствующими азиатами, но гибли на месте. Полыхали дома, пылали церкви, от ужасного жара плавились колокола, как свечи, горели золочёные маковки. Жители, кто ещё в городе оставался, кричали, как оглашённые, бегали без смысла от колодца к колодцу, пытались хоть что-то взять из своих жилищ и страшной смертью погибали в пламени...

У Ланецких в городе сгорело всё — и дом с железными дверьми, и службы со всем скарбом, и все ларцы с Любашиным приданым и нарядами, и мамины меха, и шерсть аглицкая, и полотно немецкое, и мука, и меды, и вина французские и венгерские, и прованское масло, и ящики с изюмом, и бочки с оливками, и мускус с благовонными маслами, что так любили состоятельные горожанки использовать при мытье, и ковры с гобеленами, и всякое иное рушимое добро — до последней овчины, до последнего стёртого хомута; дырявой ветошки не осталось. В чём хозяева были, в том ушли и тому ещё радовались...

Все жители разбежались: кто в литовские города к родне, в Вильно и Ковно, в Вилкомир, Поневеж, в Витебск и Гродно, кто подался на юг; у кого не было родни и собственности ни на западе, ни на юге, нашли прибежище в предместье Луполово — его русские не смогли сжечь, так как не нашли лодок; третьи обрели приют и кое-какое пропитание в монастырях — православных и католических; а иные, недалеко от несчастного города отойдя, устроились временно в шалашах и кормились именем Христовым.

Старики Ланецкие вздыхали, качали головами: теперь они будут больше верить в народные приметы, чем когда-либо. Говоря т в народе, мыши и тараканы исчезают из дома, которому угрожает пожар. Разве это не вздор? Разве это не измышление скудоумных для потехи неразумных?.. Но так всё и было. Мыши и тараканы незадолго до трагедии убегали из города. Откуда они могли узнать? как, бессловесные твари, смогли передать друг другу весть о том, чего ещё не было? Они лавиной бежали но улицам, смущая и пугая прохожих. Иные прохожие сторонились в неприязни, а другие давили их... Вот мыши и тараканы, твари примитивные, знали, чуяли беду и бежали, а люди — совершенные творения Создателя по образу и подобию — не знали, даже подумать не могли, они не могли допустить такого ужаса в мыслях, что город, любимый их город, красавец-город, гордость их и отрада глаз, оплот веры православной о двенадцати престолах, будет в одночасье уничтожен, сожжён. Хотя в народе было некое смутное брожение; задним-то умом уже говорили, что были, были весьма ясные знамения предстоящей беды: икона Богородицы в Богоявленском храме как бы заволоклась пеленами, а пелена те будто переливались всеми цветами радуги; ещё родник близ города, святой целебный источник, кровью потёк, а река по ночам... стонала — натурально стонала, как человек, обуянный горем (а думали: плакала по утопленнику жена). Однако этих знамений могилевчане не поняли. Кабы поняли, схоронили бы богатства свои где-нибудь подальше и понадёжней.