Война для маркитантов — время золотое, время втридорога сбывать свой товар, и не просто сбывать, а спихивать его, сплавлять, сбагривать, впаривать, втюхивать, притом самый дерьмовый товар, который в мирное время даже не довозят до ярмарки, а сваливают на обочине, скармливают свиньям и псам; война для них, подлецов торгашеского племени, время ковать огромные деньги, делать баснословные состояния, а обоз — место, самое бойкое из всех возможных мест. Если можно так выразиться, воинский обоз — торговая площадь на колёсах, мечта любого неглупого негоцианта. Ибо «площадь» эта всегда в центре, хоть посреди большого города обоз станет, хоть возле малой деревушки или хутора, а хоть и в поле, где вовсе нет жилья... поскольку обоз непременно оказывается в центре огромного скопища солдат и офицеров, у каждого из которых вечно жаждущие уста и неизменно ненасытный желудок, при всегдашнем желании расслабиться, отвлечься на удовольствие от тягот войны, трудностей похода, и главное качество каждого из которых не мушкет в руках, и не шпага в ножнах, и не храбрость, и не любовь к родине, к командиру и королю, не верность присяге, а прицепленный к поясу кошелёк, быстро пополняющийся из королевской казны или от повседневных грабежей, и, помноженные на нудное, проклятое время воинских трудов, жажда, голод и плотская страсть (очень точно именуемая плотоугодием), делающие из многих сильных и гордых мужчин, истинных героев в бою, кротких агнцев — покажи ему только желаемое издалека, помани его пальчиком, тут и на верёвочку красавца бери.

Стояли крестьяне у дороги, у которых уж отняли всё, и от безделья часами глазели на дивный обоз, на возы и поклажу, на чужих людей, на эти новые лица, за каждым из которых своя судьба, своя повесть, только останови, только расспроси и выслушай. И из бесконечного потока выхватывали лица — то русоволосого немца, то светлоголового ревельского эста, то веснушчатого рыжего финна.

А вот один с сильно выраженными восточными чертами, явно иудей, оставивший корни свои далеко-далеко, на пустынных холмистых берегах Леванта, где предки его под палящим солнцем веками пасли овец и давили оливки, там его родовое древо, которому, может, не одна тысяча лет, а он, мелкое семя, влекомое ветром, ветрами, пристанища себе никак не найдёт; вот и сейчас, когда-то пастух, а ныне маркитант, идёт он, бесприютный, по бесконечной северной дороге.

Чем-то необычным он взоры досужих мужиков привлёк... Волосы длинные, крупноватый нос. Чуть седоватый, вроде не молодой, но и не старый. Трудно было бы сказать, сколько ему лет, — в этом, должно быть, видели его необычность... Ближе подойдёшь, посмотришь — кожа у него на лице, будто пергамент, желта и груба и как бы помятая; лет сорок, пожалуй, ему — старик. Но издали глянешь, когда он с подводы легко спрыгнет и рядом идёт, или сзади бросишь взгляд — фигура у жида совсем молодая; высок, строен, красив, быстр, лёгок шаг — нет, не дашь ему и тридцати. А если кто совсем рядом случится да в глаза ему невзначай заглянет... тот сразу и отшатнётся — такая тоска в глазах, такая тяжесть, и в то же время такая глубина, такая бездна, в которой, кажется, может поселиться, да и поселилась уж, сама вечность — вон там, сразу за зрачком, как за порогом, — пропасть-прорва — целую жизнь в неё падать и до смерти не упасть; верно, лет под сто этому человеку, и одна нога его уже на краю могилы, вот-вот сорвётся, оттого и тоска, что завтра дёрном накрываться... Нет, трудно сказать, сколько этому маркитанту, скитальцу этому лет. Где миля, где; верста, где день, где ночь, где корысть и преступление, где сожаление и расплата, стремление или бегство к благодати или от палача, от судьбы, от самого себя или к высокому от низкого — пойди разбери... жизнь его — дорога.

Один мужик на обочине сидел, малую трубочку покуривал, сизым дымком попыхивал; зацепился глазами за взгляд скитальца, нехорошо улыбнулся себе, некоей мысли своей, в бороду, в усы:

— Откуда идёшь, мил-человек?

— Из Риги иду.

— А куда идёшь?

— Не знаю. Это важно ли?

— Как же иначе!.. — мужик едва трубочку не выронил из рук.

Тогда сама бездна как будто обратилась к нему:

— А зачем живёшь — знаешь ли?..

Между Радимом, Любой и Винцусем с детских лет было заведено, что Радим, старший из детей, — брат; а Винцусь, который самый младший, — братик. Коли речь заходила о брате, все понимали, что — о Радиме речь; а если же о братике — то, значит, о Винцусе. О Любаше и брате мы уже говорили немного; в этой же главке обратим, наконец, более пристальный взор на братика, тем более что юный герой наш, чистая душа, доброе и отважное сердце, этого заслуживает и давно своего часа ждёт...

Братику Любы было трудно дома усидеть. Оно и понятно: в его-то годы! Какие бы тяжёлые времена ни были, а весь мир перед тобой и, кажется, — вся жизнь без конца и края... И четыре стены — постылая клетка для птички, уже ставшей на крыло. Дома сидеть — при болеющих родителях, пьющих по ложкам горькие декокты и по каплям ещё более горькие микстуры, охающих, вставая, и ахающих, ложась, при сестре, вечно погруженной в свои девичьи мысли (темна голова у девушки на выданье), — скука смертная и праздное томление. Звала на волю, стучала в молодом упругом теле горячая кровь. Вокруг столько событий! Усидишь ли у печки? А даже и возле калача, помазанного мёдом, возле паточного пряника, обсыпанного сахаром да цукатами?..

И Винцусь, что ни утро, велел седлать своего любимого конька и пропадал целыми днями в таких местах, в какие других юных шляхтичей, его сверстников, сама нечистая сила не носила. И все горки по пальцам он знал, и на всех побывал он болотах, и в овражные разлоги, в темень папоротников и лопухов не раз нырял, плавал в старицах на плоту, обустраивал гнёзда на исполинских соснах; куда выдумка его вела, туда и шёл без опаски. А в последние дни, как и многие из местных, приохотился Винцусь смотреть на дорогу. Так много людей по ней ныне ходило и ездило. Он стольких людей даже в Могилёве не видел, даже в самой Вильне, где бывал пару раз с отцом и братом... Целый мир! И совсем не детская посещала мальчика мысль: как нигде не кончается мир, так нигде не кончается и дорога — и по земле, и по жизни.

Если мужикам, убивавшим время на обочине, были интересны возы да телеги, кони да скот, что прогоняли мимо стадо за стадом, а шляхтичу — новые лица да чужая речь, то мальчишке Ланецкому было страх как любопытно поглазеть на ружья и шпаги, на мундиры и пики, на шпоры серебряные, на пистолеты и ножи, на пузатенькие пороховницы и вообще на воинство — как едут, парами или тройками, как говорят, как поют, как отдают команды, как смеются и бранятся, как отдыхают и что в котлах своих варят... Вот поравнялся с ним отряд пехотинцев. Все были рослые и плечистые чужеземцы, как на подбор — словно в одной форме отлиты и одним мастером подправлены. На всех новенькие синие кафтаны, сапоги и треугольные шляпы, у всех мушкеты на плече; у кого-то ручные мортирки; на боку — тяжёлые сумки с патронами и гранатами; на другом боку — шпаги в ножнах чернёной кожи; у всех галстуки, вот ведь диво, франты как есть... и красивые оловянные пуговицы. Ах, такие бы пуговицы на жилетку да на рукава — стал бы Винцусь всем панам пан, сразу так и записывай его в маршалки...