в военном госпитале города Троекуровск в те дни на лечении не было! На твою погибель, больничные карты пациентов, что там находились, были эвакуированы вместе с медперсоналом. Так что, Забабашкин, или как там тебя зовут на самом деле, твоя карта бита. И лучше бы тебе признаться во всём самому и раскаяться. Советская правоохранительная система гуманна, и если ты чистосердечно признаешься и всё, что знаешь о планах врага, подробно изложишь, то правосудие это оценит и пойдёт тебе навстречу — отделаешься тюрьмой, а не стенкой. Или дисциплинарным батальоном. Наверняка в этой кутерьме все дисбаты поголовно на передовую отправят или уже отправили. Чтобы кровью искупили! Вот и ты искупишь кровью. А там, глядишь, и в обычную часть переведут, так что давай, прекращай мне заливать. Называй свою настоящую фамилию, где и когда был завербован, кем, кто состоит в группе, ну и так далее, по порядку. Что я тебя учу? Ты ведь и сам всё прекрасно знаешь.

Насчёт столь радужной перспективы при признании остаться в живых лично я сомневался, и мои сомнения были вполне обоснованы. Времена сейчас суровые — Красная армия, неся большие потери, с боями отступает на восток. Немец прёт со страшной силой. Захвачены огромные территории страны. Потеряно колоссальное количество материальной части и сельскохозяйственных угодий. Вермахт взял в плен неимоверное число бойцов Красной армии, а миллионы мирных советских граждан оказались на оккупированных территориях, откуда их регулярными эшелонами отправляют в Рейх, где им суждено стать рабами. Всё это говорило о том, что сражающийся народ сейчас весьма зол и вряд ли будет гуманен по отношению к предателям. А в связи с тем, что как ни крути, а работники НКВД СССР тоже являются частью народа, на снисхождение этого самого народа врагам сейчас рассчитывать было бы слишком наивно.

Но дело в том, что я не был ни предателем, ни врагом. Поэтому вёл себя уверенно, абсолютно не чувствуя за собой никакой вины.

«О том, что в теле Забабашкина живёт другой человек, я, понятное дело, сообщать не собираюсь. В остальном же никаких других претензий ко мне со стороны НКВД не должно было быть. Как бы в дальнейшем ни сложилась моя судьба, оговаривать себя и признаваться в том, что я враг и шпион не буду. Пусть разбираются. А когда разберутся, то увидят, что я не вражина, а свой. Если, конечно, разберутся и, в горячке, как врага народа, не расстреляют. А ведь могут. Могут. Тут уж ничего не попишешь. Попадётся следователь-дурак, который властью упивается и дела шьёт, и подведёт под расстрел. Всё может быть, но, надеюсь, что Горшков не такой», — вздохнул я и, решив стоять на своём до последнего, твёрдо произнёс:

— Я уже сказал, что красноармеец Забабашкин. Никаким врагом я не являюсь. Всё это домыслы следствия, не имеющие под собой никаких реальных доказательств. И именно это является правдой!

— Ты, по своей фальшивой легенде, из Москвы на фронт сбежал?

— Так точно, — подтвердил я и сразу же опомнился. — Только не по легенде, а по правде. Из Москвы.

— Это неважно. Важно, что с Москвой вы у себя в разведшколе, когда легенду составляли, не прогадали. Язык у тебя подвешен, и словечки разные ты горазд вставлять: «домыслы», «реальные доказательства». Если бы в провинциалы бы тебя записали, сразу бы прокололся. У нас так не говорят, — усмехнулся тот, а затем повысил голос: — Но всё равно вы прокололись! Нет никаких Забабашкиных тут! А есть враг, пытающийся повести следствие по ложному следу! — прикрикнул хозяин кабинета. — Где доказательства того, что ты Забабашкин? Документы у тебя где? Нету? — он хмыкнул. — Нету! Кто может это подтвердить, кто ты такой? Никто? — и опять хмыкнул. — Никто!

— Лейтенант Воронцов может подтвердить, — напомнил я, цепляясь за соломинку.

— Он сейчас без сознания. Твой друг, которого ты ликвидировал, почти убил его. Так что неизвестно, выживет товарищ Воронцов или нет, поэтому на его слова не рассчитывай. Кто ещё может подтвердить, что ты находился в больнице на лечении?

— Не знаю, — пожал я плечами, лихорадочно пытаясь вспомнить ещё хоть что-нибудь из прошлой жизни парнишки. Но толком ничего вспомнить не удавалось, поэтому я, прищурившись чтобы свет не так ярко бил по глазам, предположил: — Наверное, меня может опознать командир той части, в которую меня зачислили добровольцем.

— Какой части? Номер? Где она располагалась? Куда отступила?

— Я не знаю. Воронцов знает. Он меня оттуда забрал. Поэтому должен знать.

— Удивительная история, как там тебя… гм, буду называть тебя пока Забабашкиным, — потушил визави папиросу. — Очень удивительная. Говоришь, что служил в Красной армии, но где именно — не помнишь. Кто командир — тоже не помнишь. Куда часть передислоцировалась — не знаешь. Тебе самому-то не смешно?

— Нет. Не смешно. Я не помню, потому что контузило меня, и я память потерял. Об этом Воронцов знает.

— Да прекрати ты уже товарища лейтенанта привязывать к своим показаниям! Воронцов то, Воронцов сё… Ты сам-то чего, вообще по легенде ничего не помнишь? Ни имени, ни фамилии?

— Имя… — задумался я. Рукавом белой рубахи, которую мне вместе с кальсонами выдали на смену грязной пижамы, вытер глаза, в задумчивости почесал лоб и, к моему удивлению и счастью, это неожиданно помогло. — Вы знаете, а ведь я, кажется, вспомнил, кто меня сможет опознать.

— Слушаю, — судя по звукам, младший лейтенант пододвинул к себе лист бумаги и чернильницу.

Глава 8

Алиби

— Меня в госпитале видела медсестра. Она передала меня товарищу лейтенанту, и тот стал помогать мне спускаться. А после этого…

— Дальше не надо. Ты про взрыв и подвал уже сто раз рассказал, — кашлянул тот. — Как фамилия медсестры?

— Гм, если честно, не знаю.

— Хорошо, как она выглядит?

— Э-э, этого я тоже сказать не могу. Я же в повязке на глазах был — после ранения.

— Ну, и как её искать, если ты ничего не знаешь?

— Я могу рассказать, что, как мне кажется, о ней знаю. Может быть, на основании моих слов удастся её найти? Тогда она, возможно, опознала бы меня и сказала, что я тот, кем представляюсь. Это стало бы подтверждением моих слов.

— Ну, что ты о ней знаешь? Какие приметы?

— Точных примет, естественно, не