Шмая тяжело и медленно шагал, не разбирая дороги, затаив в душе щемящую боль безвременной утраты. Он шел к опушке леса, чувствуя на себе участливые взгляды людей. Глаза земляков как бы спрашивали: «Чем тебя утешить?» И еще: «Что же с нами будет?» Он остановился, припал к стволу дерева. Вопрошающие взоры людей не давали ему покоя.

Он подошел к Хацкелю, задумчиво жевавшему соломинку, молча постоял около него, затем поднял с земли винтовку. Побагровевшие тучи осветили край леса, и люди увидели скорбное лицо Шмаи, стоявшего с винтовкой в руке.

— Видно, ты соскучился по ней… Никак со своей пушкой не расстанешься?.. — проговорил балагула. — Мало бед и несчастий принесла она нам? Мало горя? Это только она, — кивнул он в сторону винтовки, — она нам причинила столько мучений… Она!

— Может быть, и она, — тихо ответил Шмая, вытирая рукавом грязь с винтовки. — Но я об этом еще не думал… Возможно, и она… Однако она, пожалуй, может и покончить со всеми нашими горестями… Она, знаешь, еще пригодится… — И, подумав минутку, добавил: — Запрягай, Хацкель, лошадку, поедем…

— Куда? — с испугом спросил балагула.

— Ты разве не видишь, что дети дрожат от холода и голода?.. Запрягай…

— Господь с тобой, Шмая! — послышались испуганные голоса женщин. — Куда тебя несет? Потерпеть надо… Никуда вы теперь не поедете!..

— Не подымайте шума!.. — сказал Шмая тоном, не допускавшим возражений. — Надо ехать… Не могу терпеть, когда дети мучаются. Нам не привыкать, а они… Запрягай, Хацкель, поедем!..

Через несколько минут загремели колеса, и Шмая с несколькими мужчинами двинулся вслед за телегой в сторону местечка.

Люди испуганными взглядами провожали их, но никто уже не отговаривал от поездки. Кто знает, сколько времени придется быть в лесу, а укрыться от холода и дождя нечем…

Глава шестая

СВЕТ НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

Шмая и его спутники возвратились не скоро. Вернулись с возом одеял, тряпок, подушек — всего, что второпях успели захватить с собой. На подводе лежали также лопаты, топоры, и Шмая приказал людям строить шалаши, кибитки. Кое-кто начал рыть землянки.

Усталый, вспотевший, кровельщик направился к дубу, под которым лежало тело его жены. Несколько старушек сидело на корточках возле покойницы, оплакивая ее. Узнав Шмаю, они поднялись.

— Золотая была женщина… — тихонько сказала одна из них. — Когда ты, Шмая, на фронте был, она, бедняжка, заменила твоим детям отца, берегла их как зеницу ока, ночей недосыпала… Бриллиант потерял ты, а не жену! Ее слезы и молитвы тебя, видно, от смерти спасли… И вот теперь, когда можно было бы жизнь начинать заново, Фани не стало…

Кровельщик не мог разглядеть в полумраке лицо женщины. Слова ее рвали душу. Женщину поддержали другие, и каждая говорила что-нибудь хорошее о покойной. А люди подходили и подходили, каждый выражал Шмае свое соболезнование, пытался успокоить его. То, что смерть пришла туда, где люди цеплялись за жизнь, было особенно тяжело… И после недолгого раздумья кровельщик поднялся с места, взял в руки заступ.

Кладбище находилось вблизи от леса, за лужайкой. И хотя в такую пору страшно было туда идти, все же нашлось несколько смельчаков, отправившихся вместе со Шмаей предать земле тело умершей. Горе этого милого человека стало горем всех обитателей лесного табора…

Молча рыли могилу. Молча прощались с покойной. И вот уже Шмая стоит у невысокого холмика, низко склонив голову. Он старается крепиться и что-то про себя шепчет, как делал это на войне, прощаясь с близким другом, павшим в бою…

И на обратном пути Шмая не вымолвил ни слова. Тяжелым, неуверенным шагом плелся он к лесу, волоча за собой шинель. Проходя мимо людей, старался не встречаться с ними взглядом. Потом сел на бугорок и вдруг почувствовал, что голова у него тяжелеет, будто наливается свинцом.

Глаза сомкнулись, но заснуть он не мог. Шмая не знал, сколько просидел так. Он вздрогнул, почувствовав, как кто-то положил ему руку на плечо. Обернулся и увидел соседку, которая недавно так тепло говорила о покойной. Она подала ему подушку:

— Приляг, Шмая, отдохни… Возьми себя в руки. Ее уже не воскресишь, а тебе жить нужно… Что ж поделаешь, все мы смертны… Вот подушка, приляг, дорогой, ведь ты совсем обессилел… Может быть, чья-нибудь мать и моим сыновьям подушку под голову положит… Где-то они теперь?.. Ты их, может, помнишь, они вместе с тобой в один день ушли на войну.

Шмая не отвечал. Он опустился на листья, подложил под голову подушку и накрылся с головой шинелькой.

— Тише там! Пусть человек немного поспит… — зашептали вокруг.

— Уймите вашего крикуна! Человек спит…

— Отойдите со своим крикуном подальше… Заткните ему рот!..

Стало тихо. В наскоро сколоченных шалашах люди устраивались на ночлег, с любовью и признательностью посматривая на человека, который спал под шинелью.

Шмая не мог определить, сколько времени он продремал. Проснулся от какого-то странного шума и широко открыл глаза. Несколько секунд смотрел в одну точку, не понимая, где он находится и что это за шум. Потом приподнялся, расправил плечи, прислушиваясь, ловя возгласы соседей.

— Что тут сидеть? — ворчал старик с длинной бородой, в рваной куртке, с ермолкой на голове. — Сбежались сюда, голые, босые, голодные, и ждут… Чего? Надо идти в местечко… домой… Нужно предать земле тела погибших… Грех берем на свою душу, оставляя их не погребенными… Пойдемте домой!..

— Вы что, реб Арье? — спокойно сказал Шмая. — Завидуете умершим? Куда это вы собрались?..

— Мерзнем!.. Детей нечем кормить, нечем укрыть… — всхлипнула молодая заплаканная женщина.

— Нужно покончить с этой цыганской жизнью! Если умирать, так лучше уж у себя дома…

— Один черт, что от пуль, что от холода…

— Сколько можно тут сидеть?..

— Зачем он нас притащил сюда, в лес?..

— Кто это — он?

— Шмая-разбойник…

— Жену уже похоронил, теперь нас похоронить хочет!..

— Как вам не стыдно! Разве не грешно так о нем говорить? Он в огонь пошел, чтобы нам одеяла и подушки привезти, а вы его поносите!.. Совсем совесть потеряли!..

— Есть нечего… Мерзнем…

— И чего мы тут будем ждать? Пойдемте домой!.. К своим развалинам, к своим очагам…

С разных сторон доносились возбужденные возгласы. В шуме трудно было что-либо разобрать.

Шмая-разбойник стоял в стороне, будто все это его не касалось. Он молчал. Его обступили, ожидая, что он что-то скажет, но тщетно. Только когда женщины стали его дергать за рукав, требовать, чтоб он заговорил, кровельщик, выждав, покуда шум утихнет, промолвил:

— Чего вы ко мне пристали? Я тут