— Что ты говоришь? — опустился он на колени перед ее кроватью. — Разве я тебя брошу одну? Никогда! Вместе уйдем… Вместе…

Он молча прижался губами к ее горячему лбу, и она увидела слезы на его глазах. Впервые в жизни видела его плачущим и сама горько зарыдала.

— У тебя золотое сердце, Шая… — из последних сил прошептала она. — Уходи быстрее… Может быть, найдешь и спасешь наших детей…

— О детях не беспокойся! Только утихнет, привезу их домой… Не может ведь вечно такое продолжаться… Есть какой-то бог на свете.

По давно не бритым щекам кровельщика катились слезы и сверкали, освещенные огоньком коптилки и заревом пожара.

Снова где-то поблизости разорвался снаряд, и с потолка посыпалась штукатурка. Коптилка погасла. Казалось, вот-вот обрушится крыша и похоронит под собой Шмаю и его жену. Теперь уже нельзя было мешкать.

Шмая вытер слезы рукавом, подбежал к печи, достал старые опорки, кое-как обул больную, завернул ее в одеяло, накинул на нее шинель и, взяв на руки, как берут ребенка, выбежал на улицу. Низко пригибаясь, чтобы не задела шальная пуля, он мчался огородами, садами.

На тротуаре он увидел кем-то брошенную винтовку. Сам не зная для чего, он поднял ее, взял на плечо и, заметив вдали толпу бегущих людей, устремился к ним. Куда все бегут? Где решили искать убежище, трудно было понять, но Шмая спешил к ним, его тянуло к людям. Надо держаться всем вместе, тогда будет легче.

Толпа хлынула к зданию высокой каменной синагоги, стоявшему над крутым яром и похожему своими исхлестанными дождями глухими стенами и маленькими оконцами на старинную крепость.

Шмая с женой на руках направился за толпой к этому зданию. Изнутри уже слышались душераздирающие мольбы, крики, молитвы. Здесь было полно народу — яблоку негде упасть. На скамейках, на полу, на широких ступеньках стояли и сидели старики, женщины, дети, и в глазах у них застыл ужас. Шмае трудно было разобрать, что там происходит. Люди прибывали, с трудом протискивались внутрь здания, надеясь на то, что эти старинные стены смогут оградить их от снарядов и пуль, и все громче молились, думая, наверно, что небо их услышит…

Шмая стоял, держа на руках больную жену, смотрел на толпу и вдруг крикнул:

— Чего вы тут столпились, как овцы в загоне? От снарядов эти стены не спасут! И молитвами вы себе не поможете. Пошли отсюда!

На мгновение все замолкло. Люди обернулись, испуганно глядя на взволнованного кровельщика: «Не сошел ли он с ума?»

И тут раздался чей-то сердитый возглас:

— Кто это там командует?

— Это Шмая-разбойник!..

— Новый спаситель объявился!

— Куда же нам деваться, Шмая? Куда бежать?

— Я никакой вам не спаситель, люди, — не сразу ответил кровельщик, — но своим умом я понимаю, что здесь нельзя оставаться ни минуты… Здание стоит, как бельмо на глазу, и на виду со всех сторон… Это мишень, понимаете?..

— Но с нами бог!..

— Бог высоко, а снаряды — рядом! — ответил Шмая.

— Куда же ты советуешь бежать?

— Я думаю, в лес!

— В лес? Совсем рехнулся, разбойник!.. В такую холодину… С малыми детьми…

— Не слушайте его, люди! — раздался скрипучий старческий голос. — Доставайте свитки торы, молитвенники, будем молиться богу!.. Да принесет он нам спасение!..

— Старая, как мир, песня! — махнул рукой Шмая. — Ничего хорошего нам и нашим предкам она еще никогда не приносила!..

— Кто там богохульствует?

— Камнями его забросать надо!

— Делайте со мной, что хотите, но я говорю вам, что здесь опасно оставаться!.. Пошли в лес! Быстрее!..

Стрельба возобновилась. Совсем недалеко упал снаряд, и в синагоге посыпались стекла.

Шум, плач, крики усиливались.

Шмая не своим голосом крикнул:

— Опасность надвигается, люди! Пойдемте со мной! Разве я желаю вам и себе зла? Не мешкайте!.. Будет поздно!..

— Разбойник рехнулся!

— Не слушайте святош! Скорее за мной! Одного снаряда достаточно, чтобы от синагоги остались груды развалин… Она и так уже держится на честном слове…

— Слышите, что он говорит, этот безбожник? И стоит еще тут с непокрытой головой!.. Грешим, люди, грешим!..

— Тихо! Чего вы там расходились! — крикнул кто-то из толпы. — Бывалый солдат, больше нас знает, что к чему. В молитвах он плохо разбирается, а в военном деле понимает толк… Этого у него не отнимешь… Пойдемте с ним!

Шмая больше не стал слушать. Повернувшись, он направился в сторону леса.

— Остановите его! Разбойник сошел с ума!

— И еще тащит с собой больную жену! Несчастная женщина…

— Какое кощунство!

— Проклятие на твою голову, разбойник! Только взбудоражил людей!

Но Шмая уже ничего не слышал, он спешил. Отойдя немного, оглянулся и увидел, что толпа вырвалась из синагоги и бросилась вслед за ним. Шли женщины с детьми на руках, тащились старики, неся на плечах подушки, одеяла. Дорогу освещало багровое от пожаров небо.

Шли молча, останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Казалось, само небо, озаренное пожаром, гнало этих людей к старому дубовому лесу. Теперь уже все старались держаться поближе к кровельщику, и он, пришибленный своим большим горем, казался всем единственной опорой.

С горы спускалось к дороге все больше людей, но со стороны синагоги еще доносились возгласы и громкие молитвы.

Старый, добрый лес принял их в свое лоно.

Здесь не было ветра. И дождь, казалось, утих. С крон дубов еще не осыпались все листья, и по монотонному шороху можно было догадаться, что еще моросит.

Люди облегченно вздохнули. Стали собирать листья, чтобы прилечь отдохнуть.

Отсюда видна была часть местечка. Огненные языки извивались то тут, то там, и казалось, что все местечко охвачено пламенем. Отчетливее слышался грохот снарядов, но стреляли уже не так часто, как час назад.

Женщины смотрели на пожар и ломали руки, причитая:

— Горе, горе!.. Бездомными остались, нищими…

— За что же ты нас так караешь, боже?

— Какое преступление мы перед тобой совершили?..

Люди ежились, прижимаясь друг к другу, деля одеяла, рядна, подушки и все, что успели с собой захватить.

— А холод какой! Замерзнуть можно…

— Детей жалко… Как дрожат, бедняжки!

— Какой черт затащил нас в этот лес! Ни присесть, ни прилечь…

Шмая-разбойник молчал. Он сгреб ворох листьев, осторожно уложил на них жену, укрыл ее шинелью и опустился на корточки, прислушиваясь к ее частому дыханию.

— Крепись, родненькая моя, прошу тебя, крепись… — шептал он над ее ухом. Но слова его утопали в шуме листвы и громком ропоте окружающих. — Фаня, слышишь, Фаня! Умоляю тебя, крепись, — стал он ее осторожно тормошить. — Крепись, дорогая. Бог даст, переживем и это горе…

В эту минуту до его слуха донеслись громкие крики, возгласы. Со стороны