пылающего городка к лесу бежала новая толпа людей. Они со слезами на глазах, все наперебой стали рассказывать, как снаряд угодил в здание синагоги…

— Вся молельня горит… Живые люди горят!..

— Поджечь молельню! Святой дом… А там столько народу собралось! Думали найти спасение, а нашли смерть… — не переставая рыдал старик в изодранном талесе[3]. — За что мы так сурово наказаны? Или наш глас к тебе не доходит, о боже?

Он нащупал талес, сорвал его с плеч и швырнул в сторону:

— Если глас мой до тебя не доходит, не жди от меня молитв!.. Не жди!..

Окружающие плакали, испуганно глядя на старика, который от ужаса, видно, сошел с ума.

— Говорил ведь Шмая, что нельзя там оставаться!.. Надо было послушаться, и не было бы столько жертв… Умники, смеялись над разбойником, а он был прав!.. — сказала высокая худощавая женщина.

— Да, кто упрямился, тот навсегда остался под развалинами…

— Сколько людей погибло… И за что?

Со стороны горящего местечка прибыло еще несколько человек, и каждый рассказывал, что он видел. Рассказы становились все страшнее, и Шмая пытался прекратить их. И без того люди страдают, сходят с ума. Нечего, мол, сыпать соль на свежие раны…

Дети плакали, и, глядя на них, рыдали матери, не зная, как уберечь ребят от холода и сырости.

Шмая-разбойник поднялся с земли, расправил плечи, окинул тоскливым взглядом шумных соседей, сел на пень и поставил винтовку между колен, как это, бывало, делал на фронте в минуты затишья. Он сидел, глядя на больную жену. Ее знобило, и ей уже не могли помочь все лохмотья, которые на нее набросали. Если б он мог закурить, затянуться терпким дымом махорки, кажется, легче стало бы на душе! Но огня нельзя было зажигать.

Старик, сбросивший талес, никак не мог успокоиться и все причитал:

— Петлюра, да будет проклято имя твое и всех твоих головорезов! Лютая смерть на твою голову и на голову всех твоих извергов! Чтоб от вас всех следа не осталось… Чтоб вас земля не приняла в свое лоно и чтоб собаки ваши кости растащили по оврагам и долинам.

Но на него уже никто не обращал внимания.

— Что же с нами дальше будет? — тихо спросил кто-то. — Убежали из дому в чем мать родила…

— Дети мучаются, мерзнут…

— Ничего, лишь бы живы остались!..

— Чем так жить, лучше уж погибнуть!..

— Зачем роптать, люди? Разве тем, кто остался под развалинами, лучше, чем нам?..

— Кто знает… Может быть, и лучше…

— Хватит языком трепать!

— Тише там! Нашли время для споров…

— Кажется, кто-то сюда едет… Слышите стук колес?

— Кто б это мог быть? Не бандиты ли?..

Люди смолкли. Сбившись в кучу, всматривались в густую темень, рассеиваемую багровыми облаками, плывшими по небу.

Теперь уже отчетливо слышен был скрип подводы, глухое покашливание, напоминавшее рыдание. Казалось, кто-то шел за покойником.

Спустя несколько минут в лес въехала колымага Хацкеля. Лошаденка еле переставляла ноги, фыркала, то и дело останавливалась в ожидании ударов кнута. В колымаге сидело несколько женщин с детьми и два старика, которых балагула подобрал по дороге, — впервые в жизни он подвозил пассажиров, не требуя платы…

Хацкель вытер рукавом мокрое лицо и, озабочено качая головой, сказал:

— Ну вот и приехали!.. Здравствуйте, соседи!.. Прибыли на дачу… Погибель на наших врагов!..

Люди молчали. Снова разгулялся ветер, с деревьев посыпалась мокрая листва. Беженцы смотрели на прибывших, не зная, что им сказать.

— Хацкель, дорогой, — отозвалась из темноты какая-то женщина. — А где же твоя жена, Лия? Почему ты ее сюда не привез?

Хацкель удрученно махнул рукой, будто разрубил что-то тяжелое:

— Не спрашивайте!.. Нет больше моей дорогой Лии. Убило ее осколком на пороге хаты… Насмерть скосило… Я ей кричу: «Бросай все, глупая, жизнь дороже, бежим скорее!» А она свое: «Как же можно бросить дом, имущество?» Ну, стали мы вытаскивать свои манатки, а осколок как засвистит. Не успел я и оглянуться, как моей Лии не стало… Пусть легка будет ей земля… Добрая женщина была…

Хацкель прислонился к телеге и понурил голову. Плечи его вздрагивали.

Глядя на опечаленного балагулу, люди молчали, как бы не желая мешать ему оплакивать погибшую жену…

Но вскоре тишину нарушила женщина, прижимавшая к своей груди двух малюток:

— Ну, люди, что же дальше делать будем?

— Ничего. Пушки замолкнут. Надо ждать. А там что бог даст…

— Он уже нам дал всего сполна! — отозвался из мрака Шмая, но кто-то перебил его:

— Не грешите! Не гневите бога!

— Что? Новые беды может на нас наслать? — не сдержался кровельщик. — Ну нет! Он, кажется, весь свой запас гнева уже давно израсходовал сполна… Горестей он для нас не пожалел, слава ему, милосердному. Как там сказано в священном писании? «Бог нам жизнь подарил, он и мук не пожалеет»? Щедрый он у нас… Если мало будет, подкинет еще… Бед на наш век хватит!..

— Шмая, мой дорогой сосед! — оживился балагула и направился к товарищу. — Ты, слава богу, живой! И тебя тоже сюда занесло? Что же, теперь будет немного веселее…

— Только веселья нам здесь не хватает…

Хацкель уставился туда, где стонала больная жена Шмаи, и кивнул в ту сторону:

— А это кто? Сыро ведь на земле.

— Не тревожь… Это моя Фаня… Горе у меня большое… Боюсь, не выживет. Очень плоха…

— Да… — развел руками балагула и, не зная, чем успокоить товарища, вытащил из кармана кисет с махоркой, набил трубку и предложил Шмае:

— Закуришь, может?

— Опасно огонь зажигать…

— Ничего, мы по-солдатски… Из-под полы…

Хацкель высек искру из кремня и дал Шмае прикурить, прикрыв себя и соседа полой полушубка.

Было уже поздно, когда стрельба стихла и зарево, висевшее над местечком, стало понемногу меркнуть. Лес теперь напоминал цыганский табор. На траве, на пнях и на листьях, где пришлось, сидели и полулежали люди, прижавшись друг к другу.

Кто-то из женщин соорудил из веток и одеял шалаш и укрыл в нем своих детей. Усталые, обессиленные люди готовились к ночлегу. Тут и там слышался храп.

Из густого мрака вынырнул Шмая. Он шел, опустив голову, мимо спящих, дрожащих от холода и сырости людей. Хоть никто не видел в темноте его лица, слез, избороздивших его заросшие щеки, люди не останавливали его, не приставали с расспросами. Они знали, что он уже простился со своей женой, тихо и безропотно скончавшейся на ворохе листьев под старым дубом… Еще несколько минут, тому назад он сидел над ней, стараясь успокоить ее, убедить, что все будет хорошо, что она выздоровеет. Но теперь,