и не просят есть, не плачут. Тоже ждут, верно, что лучшие времена настанут… Малыши хорошего дня еще не видели, а уже научились терпеть и голод и нужду. Милое времечко выбрали, чтобы родиться на свет божий! Лучше не придумаешь!..

Но вскоре и соседи загрустили. Своих детей кормить нечем, как же быть с чужими?

Нашлись люди, собрали группу детей и повезли куда-то за тридевять земель — в приют. Долго ехали подводой, поездом, шли пешком… И неизвестно было, куда занесла малышей горькая доля.

Вместе с ними уехали и дети Шмаи. Остался кровельщик с больной женой в пустой, нетопленной хате.

Прошло немного времени, и Шмая почувствовал, что его душу гложет жгучая тоска. Она вселилась в нее надолго. Все тревожнее становилось в мире, все более страшные вести доходили в местечко, и он себе уже не представлял, как сможет найти детей, вернуть их в отчий дом. Он, как мог, старался успокоить жену, рассказывал, что получил добрые вести о детях, что им, мол, хорошо живется, а сам терзался, ночей не спал, места себе не находил. Люди не узнавали доброго, веселого разбойника. Казалось, подменили человека…

Время тянулось медленно и тоскливо. Иные говорят, что время лечит пуще лучшего врача, но по жене кровельщика что-то не видно было, чтобы время ее так хорошо лечило. Молодая красивая женщина за какие-то несколько недель превратилась в изможденную старуху. Шмая вынес все из дому, променял на кулек муки и картошку, чтобы кое-как поддержать больную.

Тут и осень подоспела — что и говорить, милая пора для больных и обездоленных!.. Особенно весело, когда дожди льют беспрерывно, размывая дороги, и уже никуда не выйдешь. Чернозем — славная земля, только в эту пору она превращается в сплошное месиво, и до соседнего села уж не доберешься…

Дождь беспрерывно лил. Туман окутал улицы, дома. Издали доносилась стрельба.

Люди обмерли от страха. Отряд самообороны где-то задержался дольше обычного, отправившись в соседний городок. Мало ли что могло случиться! Может, ребята наткнулись на сильную засаду и их, неровен час, разбили? Как-никак, это ведь не бывалые солдаты и не бог весть какое оружие у них…

Всех охватило отчаяние. Что с отрядом?

Рано наступила ночь, беспроглядная, дождливая. Все в тревоге прислушивались: не возвращаются ли ребята? Что с ними? Почему их так долго нет?

Тревожные слухи поползли по местечку, и матери, жены стали оплакивать своих кормильцев.

Небо было обложено тучами. Колючий дождь хлестал, и, казалось, не будет ему конца. Пронизывающий ветер неистово выл в дымоходах.

Ночь плыла над домишками. Нигде ни огонька, лишь в одном оконце тускло мерцала коптилка. Это было оконце кровельщика.

Шмая сидел, облокотившись на стол, и потягивал давно погасший окурок. Окно было кое-как завешано рваным одеялом, и в доме было душно. Тишина время от времени нарушалась глухими стонами Фани, изнывающей от жара и духоты. Шмая то и дело сменял на ее голове мокрую тряпку, всматривался в ее осунувшееся лицо, успокаивал, как умел, и снова шел на свое место к столу.

— Скорее бы все это кончилось… Зачем мне такая жизнь? — повторяла Фаня. А Шмая лишь разводил руками:

— Что поделаешь, родная! Надо еще немножко потерпеть… Видно, не все грехи мы уже искупили перед всевышним… Заботится старик о нас, ничего не скажешь…

— Умоляю тебя, не гневи бога! Новую беду можешь накликать на нашу голову…

— Хуже быть уже не может! Что можно было накликать, уже накликали…

Глаза Шмаи, красные, воспаленные от бессонных ночей, смыкались. Он уже не помнил, когда спал. Жена стонала, и каждый ее стон острой болью отдавался в его душе. Ее муки не давали ему покоя, он терзался от того, что не в силах был чем-либо ей помочь.

Но вот она наконец задремала. Шмая тихонько поднялся с места, подошел к ее кровати. Он укрыл жену одеялом и тихонько, чтобы не разбудить, стоял над ней, глядя на ее бледное лицо, на длинные черные ресницы.

Он долго стоял так у кровати больной, погруженный в тяжелое раздумье, и, заметив, что жена крепко уснула, погасил коптилку, на цыпочках подошел к своему топчану, лег и, накрывшись с головой шинелью, мгновенно уснул.

Шмая не знал, сколько времени он проспал, но, открыв глаза, увидел, что жена стоит над ним. Слезы сверкают на ее глазах. Она будит его и тихо шепчет:

— Шая, слышишь, Шая, проснись! Вставай скорее… Зажги коптилку…

— Что случилось? Что с тобой? — вскочил он в испуге.

— Ты разве не слышишь? — дрожа от страха, промолвила она. — Не слышишь, что делается вокруг? Кажется, мертвые в могилах и те уже проснулись…

— Боже мой, родная, зачем ты поднялась? Разве можно тебе? Что ты, маленькая?.. — взял он ее за руку и осторожно повел к кровати.

Он не успел договорить, как над их крышей просвистел снаряд, где-то неподалеку раздался сильный взрыв. Стекла посыпались на пол. Ветер сорвал с больной одеяло. Затрепетал огненный язычок коптилки.

Шмая бросился к одному окну, к другому, будто желая собственным телом заслонить окно. Второй снаряд разорвался еще ближе. Домик вздрогнул, загремели оконные рамы. Яркое пламя осветило комнату. Фаня уже лежала на полу, умоляя мужа отойти от окна. Но он стоял, взъерошенный, освещенный заревом пожара, и сердито глядел на багровое небо.

С улицы доносились крики женщин, плач детей, отдаленный треск пулемета.

Шмая накинул на плечи шинель, нахлобучил фуражку и выбежал на крыльцо. Мимо него бежали плачущие женщины с детишками на руках. Зарево пожара, облака едкого дыма поднимались все выше и выше.

— Они хотят сжечь весь город!.. Спасайтесь, люди! Бегите!..

Земля гудела от взрывов. Рушились дома, сараи. Ветер раздувал пламя, и пожар поглощал все на своем пути.

Шмая стоял на крыльце, прислушиваясь к крикам обезумевших от ужаса людей. Ему казалось, что все это — страшный сон. Но вспомнился переданный несколько дней назад ультиматум Петлюры: выдать участников отряда самообороны, иначе местечко будет стерто с лица земли…

Пушки били со стороны тракта. Огненный смерч уже приближался к его дому, и Шмая решил даже ценой своей жизни спасти жену.

Нужно бежать… Но куда?

Он вскочил в дом, подбежал к Фаниной кровати.

— Другого выхода нет. Надо уходить… Видишь?.. — кивнул он на зарево.

— Вижу… — еле вымолвила она, глядя на мужа воспаленными глазами.

Он еще никогда не видал их такими большими. Она беспомощно махнула рукой:

— Все вижу… Иди сам, родной, спасайся…

— Да что ты! Разве я оставлю тебя одну?

— Ничего… Иди, родной мой, спасайся… Обо мне уже поздно заботиться. Дни мои