ним, прибавило скорость… Четверо фашистов в зеленых касках, сидевшие на броне танка, утробно заржали. Даже рев мотора и лязг гусениц не заглушили это ржание.

С тех пор Шурик не мог оставаться наедине. Во сне он слышал крик девочки, грохот и лязг гусениц. И земля под ним начинала дрожать, словно по ней снова шли танки. Когда просыпался, ему казалось, что его отхлестали по щекам, а он не мог дать сдачи…

— Прочитай, Яшко, как они умирали.

— «Они умерли как молодые герои, — читал Яша. — Конвой, который должен был вести их на расстрел, отказался расстреливать, но и тюрьма отказалась принять их. Казнь в ту ночь не состоялась. Ночь они провели в полицейском участке, поддерживая и ободряя друг друга, твердо уверенные, что смерть их не останется неотомщенной…»

Потом Яша читал письмо осужденных:

— «Девять юных коммунистов, осужденных на казнь 4 января 1920 года военно-полевым судом при штабе белогвардейской обороны Одессы, шлют свой предсмертный прощальный привет товарищам.

Желаем вам успешно продолжить наше общее дело.

Умираем, но торжествуем и приветствуем победоносное наступление Красной Армии. Надеемся и верим в конечное торжество идеалов коммунизма.

Да здравствует Красная Армия!»

Дальше шли фамилии осужденных. Они тоже были известны ребятам давно, с детства. Эти фамилии до войны были высечены на гранитной стене дома, в котором томились в застенке: Дора Любарская, Ида Краснощекина, Яша Ройфман, Лев Спивак, Борис Туровский, Зигмунд Дуниковский, Василий Петренко, Миша Пельцман, Поля Барг.

Яше казалось, что он слышал, не видел напечатанным потускневшей краской на пожелтевшей бумаге, а именно слышал, будто этот расстрелянный в двадцатом его тезка Яша Ройфман говорил ему: «Умираем, но торжествуем… Желам вам успешно продолжать наше общее дело».

— Будто нам они слали свой прощальный привет, — тихо сказал Хорошенко.

— Нам. Нашему поколению, — подтвердил Алексей.

Но Шурик покачал головой, раздвинул на груди концы яркого шерстяного шарфика, будто ему стало жарко.

— Нет, Леша. Не вообще поколению, а мне, тебе, Яше, Саше Чикову… Словно они знали кого-то из нас, будто знали, что мы придем им на смену.

— Ты прав, Шурик, — раздумчиво поддержал его Яша. — Не надо прятаться за поколение. Поколение, оно воюет. А это нам. То, что должен сделать я, должен сделать я, и никто другой.

— Я свое сделаю, — сказал Алексей.

— И я, — подал голос от окна Саша Чиков.

— И я.

Ребята помолчали. Все думали об одном и том же. И каждый думал по-своему. Саша Чиков смотрел в окно, за которым стыл декабрь — суровый, леденящий, не похожий на южные декабри. И думал о том, что после бомбежек и пожаров, после грабежей и облав, которые чуть ли не каждую ночь устраивают «завоеватели», люди просто не замечают жестокого холода! А зима надвигается лютая. И никто не сетует. Когда много бед, то еще одной можно и не заметить. Такие, как Борис Туровский и Василий Петренко, наверняка многому значения не придавали.

Алексей вспомнил больного отца, подумал: «Не зря хранил двадцать лет он газету в своем сундучке…»

После того разговора Яков Кондратьевич ни разу не напоминал сыновьям об их долге, ни о чем не расспрашивал. Только каждый раз, когда Алексей заходил к нему, через силу пытался улыбнуться и подмигивал Алексею.

— Ну, как Гордиенки?

— Порядок, батя.

— Ну-ну… Гордиенки!

Отцу становилось все хуже и хуже, ему уже трудно было разговаривать. И сейчас, когда Яша голосом, удивительно похожим на голос отца, читал предсмертное письмо тех — девяти из двадцатого года, Алексею казалось, что это отец говорил ему и Яше: «Надеемся и верим…»

А Яша думал о Лене. Вчера он читал эту газету ей и Фимке.

— Что за парень! — воскликнул Фимка, когда Яша прочитал предсмертное письмо Зигмунда Дуниковского. — Все на себя взял и никого не выдал. Надо же!

— Я бы… Я бы такого навек полюбила, — устремив огромные синие глаза куда-то в безграничность, будто перед ней не было ни стен комнаты, ни Фимки, ни Яши, сказала Лена. — Я бы такому всю жизнь отдала…

И Яша пожалел, что письмо, напечатанное в «Коммунисте», написал Зигмунд Дуниковский, а не он, Яша… «Ничего, были они, теперь наш черед», — неожиданно вспомнил он слова Алексея, сказанные отцу…

— Прочитай письмо Доры Любарской, — попросил Хорошенко.

Яша поднял газету.

— «Славные товарищи! — читал он при благоговейном молчании остальных. — Я умираю честно, как честно прожила свою маленькую жизнь. Через восемь дней мне будет двадцать два года, а вечером меня расстреляют. Мне не жаль, что погибну, жаль, что мало сделала в жизни для революции…»

— Стоп! — перебил Яшу Саша Чиков. — К мастерской идет какая-то страхолюдная нищенка с примусом. По местам стоять, к постановке на якорь приготовиться!

Алексей быстренько пошел к своему столику, за которым принимал заказы и писал записочки-квитанции. Шурик Хорошенко отодвинул засов и, встав к своему верстаку, принялся сосредоточенно рассматривать расплющенный в блин, позеленевший от времени примус. Яша, схватив газету, выскочил в кладовку.

Вошла посиневшая от холода, сгорбившаяся, несчастненькая попрошайка. Настороженно зыркнув по мастерской, молча развернула новенький примус, протянула Алексею. Тот взял в руки, деловито повертел его. Примус действительно был как только что из магазина, починки никакой не требовалось. Значит, хозяйка пришла сюда не ради ремонта, сейчас она произнесет первые слова пароля. Но вошедшая молчала, дула на озябшие пальцы и все присматривалась к тем, кто находился в мастерской. Может, забыла первые слова пароля?..

Наконец, Алексей не выдержал:

— К каждой головке должна быть игла.

Это был ответ на первые слова пароля. Если бы женщине они были известны, она бы их вспомнила или произнесла, хотя бы вторую часть пароля. Но она удивленно посмотрела на Алексея и, оглянувшись на остальных мастеровых, сказала:

— Мне нужен капитан Хива.

Алексей побледнел: человек, не знающий пароля, приходит с исправным примусом и называет Яшину кличку! Здесь что-то не так!

— Шурик, прикрой дверь. Сквозит.

Хорошенко бросил под верстак занимавший его примус, подскочил к двери, закрыл задвижку и заслонил выход своим могучим телом. Саша Чиков поднялся с места, поигрывая в руках увесистым шкворнем.

— Чем могу служить? — предупредительно наклонился к пришедшей Алексей, будто и не слышал ее слов.

— Мне нужен капитан Хива, — повторила она хрипловатым, простуженным голосом.

— Я здесь, Варвара Алексеевна, — отозвался Яша, выходя из кладовки. — Хорошо, что услышал ваш голос.

— Здравствуй, Яша, — обрадовалась женщина. — Ты до сих пор обо мне не вспомнил?

Алексей, Шурик и Саша многозначительно переглянулись и занялись своими делами. Откуда было им знать, что под маской нищенки скрывалась жена моряка-коммуниста, с которым Яша познакомился еще в дни обороны города. Тяжело