темноте за баррикадой да каменными выступами, а они — вскочат в штольню и на фоне освещенного выхода как на киноэкране. И целиться не надо, все равно не промахнешься. Более полутора суток наше отделение бой держало: выбьем один взвод — каратели другой посылают. Трупов в проходе навалили столько, что… В общем, больше не лезут фашисты. Час, полтора ждем — тихо. «Держите штольню под прицелом, — приказал нам Иван Иванович, — а я подберусь ближе к выходу, оценю обстановку». Ну и пошел. Сперва осторожно, прячась за выступы, а потом без всякой опаски. До самого выхода дошел благополучно. Захотелось, видно, выглянуть, посмотреть, что там, на земле, творится. А там засада. Только высунулся, его разрывной пулей и сшибло.

Провожатый помолчал, протер полой плаща стекло фонаря, хотя оно и без того было чистым, вздохнул.

— Ну, пойдем, друг. Еще немалый кусок пути впереди. — И уже на ходу закончил рассказ: — Вот с тех пор Галка, жена его — может, видел, маленькая такая, беленькая, в кудряшках, — все ходит по штольне, плачет: «Ванечка, Ванечка!», ничего вокруг не замечает… Ну, пошла вчера могилку Ивана Ивановича проведать и заблудилась…

Яше жутко стало от этого рассказа. Он вспомнил веселого черноглазого моряка-запевалу, моряка, с которым парторг Зелинский и Тамара Шестакова взрывали поезд-люкс. Надо же остаться невредимым при выполнении опасного задания вдали от отряда, а тут, в катакомбах… Яша шел согнувшись, заложив руки за спину, как старик, старался не отстать от провожатого. Ему казалось, что темнота подземелья давит ему на плечи, а он не может выпрямиться, сбросить эту тяжесть.

Туннель все время поворачивал то вправо, то влево. Он то поднимался, то круто уходил вниз, так что приходилось спускаться, придерживаясь за стены, то сужался в узкую щель, то расширялся в просторную пещеру. От головного штрека, по которому они двигались, все время шли ответвления в стороны. Иногда их было сразу несколько. Тогда провожатый останавливался, освещал неровно высеченные стены. Яша заметил, что все они были испещрены различными, выцарапанными на камне или нарисованными мелом значками: стрелками, кружочками, звездочками, крестиками, буквами, цифрами. Яша понял: не будь этих значков, любой человек заблудился бы в каменном лабиринте и погиб среди множества поворотов.

…То, что рассказал в мастерской Людвиг, особенно встревожило Яшу. Он вспомнил свой спор с Бойко пару недель тому назад.

Ребята из десятки, те, что не были заняты в мастерской и мало знали о работе других разведчиков, требовали боевого дела. Горячие головы чего только не предлагали: напасть на следственную тюрьму, организовать массовый побег из гетто, обстрелять вокзал, взорвать бывший Воронцовский дворец, в котором губернатор Транснистрии Алексяну обосновался, поджечь ресторан «Черная кошка», в котором пьяное офицерье и уголовное отребье устраивали дикие оргии. Во всех этих прожектах было много фантазии и мало смысла: следственная тюрьма усиленно охранялась, пленникам гетто бежать было некуда, обстрел вокзала и поджог ресторана никакой пользы не принесли бы, только вызвали бы новые, еще более жестокие репрессии, в результате которых пострадало бы ни в чем не повинное население.

— О Воронцовском дворце чтобы разговора больше не было. Там же Дворец пионеров был до войны, или у вас память отшибло? — урезонивал ребят Яша Гордиенко. — В нем же Пушкин, может, самые лучшие стихи написал! А вы — взорвать!.. Да Алексяну со всем своим кодлом, со всем своим родом-племенем не стоит того, чтобы из-за него такую красоту губить!

— А на Маразлиевской?

— То ж другое дело! Таких домов, как на Маразлиевской, мы, дай только нашим вернуться, настроим о-го-го. А дворец… За тот дворец наши же с нас и спросят, почему не уберегли…

А чаще всего Яша отвечал своим дружкам коротко:

— Мы — разведчики, и за всякие глупости бросьте думать. Если каждый будет самовольничать, конспирации крышка, некому будет выполнять задания катакомбистов.

Но один проект, предложенный толстым, как луна, и белым, как пеньковая кудель, Зиновием Тормазаном, Яше пришелся по душе.

— Доброго здоровьечка, Хива — обратился как-то на улице Зиновий к Яше. — Я имею до тебя сказать пару слов.

— Привэт, Зинь! — ответил Яша, подражая говору Тормазана. — И за что ты мне имеешь сказать?

— За себя. Ты знаешь, за шьо я смотрю одним глазом на белый свет?

— Знаю, Зинь. Второй глаз ты выбил себе фуркалкой, когда еще не ходил в школу.

— И знаешь, за шьо Зиня Тормазана не приняли в комсомол?

— Дед Зиня Тормазана имел заезжий двор и чайную при нэпе.

— Хива! — воскликнул Зинь. — Ты знаешь за меня все, шьо можно за меня знать. Только я и сам не знаю, по какой такой анкете меня в армию не взяли: кажись, за то, шьо косой, а кажись, за то, шьо имею такого предка. Так вот, клади себе в уши мои слова: за то же самое меня вместе с дедом румыны-завоеватели поставили кочегаром в дом офицерского собрания, который при Советской власти был Домом Красной Армии. Каждый человек, Хива, имеет свой интерес до жизни. У деда-нэпмана и его косого внука есть свой интерес. Об этом не будем говорить. Пусть то горит огнем. Но если Хива достанет добрую пару шашек тола чи динамита, то Зинь Тормазан и его предок подсунут те шашки вместе с углем в топку котельной. И с офицерского собрания будем иметь шикарный новогодний фейерверк. Вы устроили иллюминацию на Маразлиевской в праздник годовщины Октября, я имею интерес устроить иллюминацию на Новый год. Кому этого мало, пусть тот, между прочим, горит огнем…

Яша не стал уточнять с Зинем, кто взорвал комендатуру на Маразлиевской, не стал и говорить ему о своих связях с подпольем: пусть Зинь думает то, что ему думается, выдать Яшу он не выдаст, а знать много ему ненужно. Но предложение Зиня имело смысл. Тем более что Яша хорошо знал Зиновия: скажет — сделает. И Яша сказал:

— Зачем нам, Зинь, гореть огнем? Пусть огнем горят фашисты. Добрую пару шашек я тебе достану.

Достану. Хорошо сказать! Как будто взрывчатка валялась на Дерибасовской или на Соборной площади. Яша и сам не знал, где добывают ее катакомбисты. Об этом, может быть, знал командир городского подотряда Петр Бойко. Он же — владелец слесарной мастерской. Он же — Старик.

Яша пошел к Старику.

Старик сперва сказал: «Подумаю». И думал очень долго. Целую неделю. А Новый год приближался. А Зинь уже все продумал и каждый раз при встрече с Яшей говорил, что видеть, как высшая сволочь фашистской армии безнаказанно забавляется в офицерском собрании, он не имеет сил.