нем можно было скрыться, как в густом кустарнике. Преследователи лавиной бросились в ячмень, очень скоро стало понятно: уйти от них не удастся.

Он осмотрелся, бросил прощальный взгляд на толстый ячменный стебель, который не заметить было нельзя, украшенный шестью или семью ростками-колосьями, задавил тоскливую боль, возникшую внутри и рывком поднялся.

Руки взметнул над собой: сдаюсь, мол… В то же мгновение раздался громкий хлопок – в него из карабина выстрелил полицмейстер Зайцев, выкрикнул довольно: «Попа-ал!» У Зайцева и пистолет с готовно расстегнутой кобурой болтался на животе, и пятизарядный карабин находился в руках, и патронташ, до отказа набитый, был пристегнут к поясу, – снаряжен был полицмейстер, как на войну, и все равно Котовский был ему страшен. Иначе бы он, обвешанный оружием, как огородное пугало цветным тряпьем и железками, не нажимал бы так испуганно и поспешно на спусковой крючок карабина.

Котовский схватился за плечо, застонал – пуля зацепила какой-то очень болезненный нерв.

Следом за начальником выстрелил Гембарский, хотя ни ему, ни Зайцеву, ни их подручным Котовский не был опасен.

Стиснув зубы, чтобы не был слышен стон, Котовский рухнул в густую полосу ячменя. Перед глазами запрыгали беспорядочно злые красные блохи. Сверху на него, бряцая наручниками, покрикивая воинственно, громко, свалилось сразу несколько человек.

Милосердия у полицейских не было, они, наверное, вообще не знали, что это такое. За перевязку раненого не взялись до тех пор, пока не нацепили ручные кандалы. Хотя Котовскому можно было просто перетянуть веревкой запястья, и этого было бы вполне достаточно, он никуда бы не делся, а раненый, не смог бы сопротивляться.

Но полицейские поглядывали на Котовского со страхом, – знали, что он мог одним ударом кулака свалить на землю сразу десятка полтора городовых, даже имя его, произнесенное всуе, рождало у них на теле боязливую сыпь.

Кстати, в аресте Котовского принимал участие его давний знакомый, с которым он учился еще в Кокорозенах, в сельскохозяйственном училище, – Чеманский. Только теперь Чеманский трудился не на кукурузной ниве, не делал курам прививки, чтобы они не дохли, не проверял у буренок крепость хвостов – он занимал должность помощника пристава.

День двадцать пятого июня шестнадцатого года оказался черным днем в жизни Котовского.

Когда его доставили в Кишинев, в тюрьму, то кандалы надели не только на руки, но и на ноги, соединили их цепью, которую перекинули еще и через шею.

Как потом признавались знатоки тюремного дела, в частности, один из прежних начальников тюрьмы Поповенко, ни одного арестованного не привозили в тюрьму с такими почестями, как Котовского. Лишь только конвой составлял несколько десятков человек. Григорий Иванович еле шел, был бледен, лицо осунулось, рот провалился – потерял слишком много крови.

Конвой держался настороже, полицейские были готовы в любую минуту отпрыгнуть от опасного арестанта, либо вообще нажать на спусковой крючок нагана и свинцом сбить Котовского с ног…

А чего в нем было опасного? Да ничего, собственно. Он в своей жизни не убил ни одного человека. Когда полицейские обыскивали его комнату в экономии Стоматова, то в столе нашли браунинг с одним-единственным патроном – тот находился в стволе. Там же, в ящике стола, лежала записка «Сия пуля при трудном положении принадлежала для меня лично. Людей я не стрелял и стрелять не буду. Гр. Котовский».

А еще говорят – разбойник…

Держать Котовского в кишиневской тюрьме-замке власти опасались: во-первых, его имя было слишком популярным, у ворот митинги собирались едва ли не ежедневно, во-вторых, была очень высока вероятность, что он убежит, поэтому для такого знатного узника определили новое место пребывания – Одессу. Вернее – Одесскую тюрьму.

Но и в Одессе Котовский остался верен себе, цель перед ним стояла одна-единственная: бежать. В камере было душно, тошно, не хватало воздуха. Он начал обдумывать план побега.

Погода стояла жаркая, и, похоже, это надолго, – от раскаленных стен камеры некуда было деться. В Кишиневе, в камерах центральной башни кровь мерзла в жилах, в одесской тюрьме она превращалась в кипяток.

Впереди предстояло и испытание, пожалуй, самое серьезное, что выпало на долю Котовского – военно-окружной суд. Приговоры, которые выносят эти суды, известны широко, выбор наказаний также известен – от виселицы до пули.

Шла война, войска кайзера ожесточенно трепали русские дивизии, перемалывали людей, будто в мясорубке, счет погибших был огромен, военные суды откровенно лютовали.

Вот что ожидало Котовского – разбирательство, которое он вправе был назвать предвзятым: ведь на него постараются повесить все, что оставило худой след в истории, – от Всемирного потопа и убийства Иваном Грозным своего сына Ивана до испепеляющих пожаров в Сарай-Бату – столице Золотой Орды, известной своими глубокими земляными тюрьмами. А лет-то Котовскому было всего-навсего тридцать пять…

Хорошо понимая, каким будет приговор военно-окружного суда, он послал письма двум известным адвокатам – Шишко и Лузгину, – с просьбой взять на себя его защиту в суде. Отозвался один Лузгин.

С другой стороны, одесская тюрьма иногда преподносила приятные сюрпризы. Еду по камерам развозили так называемые баландеры, обычно это были арестанты с малыми сроками заключения.

В один из душных дней дверное окошко в камере Котовского распахнулось с громким железным стуком, Котовский подошел к нему с миской и неожиданно увидел знакомое лицо. Баландером был Федя Стригунов, его подопечный по «эксам».

Сидел Федя не за то, что успешно потрошил толстые кожаные кошельки, а за дезертирство: не очень ему хотелось защищать на фронте имущество богатых сограждан, не раз плевавших на него и обзывавших «презренным», – войну эту Стригунов считал неправедной.

– Федя, если мне не удастся бежать – это конец, – шепотом проговорил Котовский, – меня повесят.

– Все понял, Григорий Иванович, – Стригунов пониже склонился над окошком, – ждите новостей.

У Котовского на душе даже светлее сделалось: Стригунов был надежным человеком. По слухам, дошедшим до нынешних дней, Федор организовал для атамана подкоп, который вели от тюремного кладбища, но почва оказалась слишком рыхлой, и узкий подземный лаз обвалился.

И что еще сделал Стригунов – с очередной порцией тюремного супа передал Котовскому ключ от наручных кандалов (а кандалы эти были сделаны для Григория Ивановича специально, имели особую конструкцию, но замок на них стоял обычный) и пилку. Пилка представляла собою великую ценность. Котовский рассчитывал спилить заклепки на ножных кандалах, может быть, даже заменить их на некоторое время болтами, – главное, чтобы он мог в любую минуту скинуть кандалы с себя.

К сожалению, во время очередного шмона, как арестанты называли плановый обыск, – пилка была найдена в подошве башмака Котовского. А Федор Стригунов больше не появлялся около камеры Григория Ивановича, еду приносил уже другой баландер.

Надежда на побег растворилась буквально в воздухе. Надо было искать новые варианты. Котовский, мрачный, одинокий, начал отращивать себе бороду. Зачем он хотел