Машина заскрипела, заскрежетала корпусом, расчалками, тросами – вертолёт был заслуженный, много испытавший, дырявый, хлебнул всего, как, собственно, и его хозяин – капитан с хитрым крестьянским лицом, относящийся к машине, как старый хозяин к корове – бережно, но без поблажек: если что – сиськи от вымени отдерёт, но выжмет из них последнюю каплю молока, но он же и последний ломоть хлеба корове отдаст, не пожалеет, и кнутом, если сочтёт нужным, приголубит, и при случае, когда добрый, сунет в мокроносую зубастую морду горсть сахара.

Старший сержант Ванитов сидел на дюралевой скамейке совершенно безучастный, баюкал руку, думал о чём-то своём, а его друг Бессарабов празднично сиял лицом – от него глаз нельзя было оторвать, лучился парень, будто он взял «стингер», а не Ванитов, – футляр со «стингером» лежал у него на коленях и Бессарабов оберегал его от вертолётных толчков, упирался ногами в железную распорку – как бы что в добыче не поломалось, не лопнуло, не протекло. Бессарабов довольно щурился и думал о том, что может ведь такое случаться – с этим «стингером» кончится война – взяли его и теперь всей стрельбе конец… Может такое случиться или нет?

Ведь сколько к «стингеру» ни приспосабливались, сколько ни гонялись – удачи не было, даже, как слышал Бессарабов, пытались купить его за пять миллионов «афоней» – местных денег, но нет – не везло. А тут вот он, «стингерочек»-то, в руках находится. Бессарабов готов был футляр с ракетой тетёшкать, как ребёнка.

Это действительно оказался «стингер». Седобородый крепыш в стёганом халате не врал – душманы звали «стингеры» высокопарно «стражами неба», – седобородого отвезли в Кабул и поместили в госпиталь, он оказался ценным кадром, знал, как запускается ракета, как наводить её на цель, как подправлять полет – то, чего пока не знали наши специалисты, – седобородый обещал помочь, раскрыть ларчик с тайной: почему же всё-таки ни вертолёт, ни самолёт не могут уйти от «стингера»? но в госпитале неожиданно заикнулся, помрачнел, отказался принимать еду.

Лечили его так, как, наверное, не лечили раненых генералов – на каждый чох являлся врач, с ним две сестрички, нагруженные медикаментами, а на кашель слетался уже весь госпиталь во главе с полковником, у дверей стояла охрана – два сердитых сорбоза с автоматами Калашникова наперевес – в палату не то чтобы посторонний (не приведи аллах, душман – душманы любят убирать своих дружков, попавших в плен, так принято, таков народный обычай), даже дух бестелесный не мог бы проникнуть к седобородому.

И всё равно через несколько дней на седобородого было совершено покушение, он едва уцелел – вовремя подоспел врач, откачал, – и его перевели в другую палату – настоящий каменный мешок, который ни снарядом, ни гранатой не возьмешь, охрану удвоили, каждую таблетку, перед тем как дать проглотить, чуть ли под микроскопом осматривали, но и это не помогло – через сутки несчастного душмана убили.

Выходит, и верно был он ценным кадром, и верно мог выдать тайну «стингера»… Хотя потом, какое-то время спустя, поняли, что от «стингеров» защиты нет – какие экраны, какие ловушки, лазерные ли, обычные ни делали, «стингер» на них не реагировал, всё обходил легко, и тут вряд ли чем седобородый бы помог. И у американцев, сконструировавших «стингер», этой защиты также не было: дьявол оказался для всех одинаков, для друзей и для врагов, для родителей, и для друзей, и для тех, кто к рождению ребёнка никакого отношения не имел. Уже потом пилоты приспособились к «стингерам», стали летать ночью – в темноте безжалостный «стингер» слеп и упускает цель, также он теряется, если самолёт идёт низко – на высоте примерно триста метров упускает машину и взрывается в скалах, не берёт цель и на большой высоте – три с половиной тысячи метров для «стингера» уже недосягаемы, то есть досягаемы, но это будет укол в пустое пространство, на этой высоте «стингер» цель просто не видит.

Ванитов из части не ушёл – ранение оказалось нетяжёлым – крови много, а страхов особых нет, он отделался примочками, припарками, мазями и коротанием времени в гулком алюминиевом ангарчике, именуемом модулем; когда ему рассказали о смерти седобородого, Ванитов помрачнел, поглядел на свою руку, к которой была прилажена толстая, смоченная целебным жидким салом нашлёпка, сказал недовольно:

– Проще было бы прибить его там, в долинке. И рука была бы цела!

– Если бы да кабы… – философски заметил Бессарабов, балуясь редкими французскими сигаретами «Житан», взятыми в пищевом душманском складе. – И крепка же, зараза! Горло дерёт так, будто вместо табака сюда опилки натолкали. Хуже нашего «Памира», который они всё больше «помером» звали – «помер», мол. Покурил – и помер. Тьфу! И курить невмоготу, и бросить жалко.

– Значит, убили, – произнёс Ванитов задумчиво, вспоминая лицо седобородого – молодое, с ухоженной свежей кожей, и глаза в отличие от бороды у душка были молодыми, а вот борода – уже седая, с искрой. Значит, успел познать душок, почём фунт лиха в жизни, думал о рае, а попал, наверное, в ад.

– Тебе-то что, – безмятежно проговорил Бессарабов, – был душок – и нет его! Ты лучше скажи, дырку для золотой звёздочки провертел или нет? Может, тебе помочь?

– Тьфу, тьфу, тьфу! Плюнь три раза через плечо и постучи по дереву!

– Я только что плевался, всю слюну израсходовал. Но не будет же нас генерал водить за нос – обещал ведь! И представление ушло.

– Вы, гусары, это… Не то чтобы очень, но в общем, чтобы не то… вот так и держите, гусары, – голос у Ванитова сделался сиплым, лицо набрякло, нос раздулся, он поднёс пальцы к ноздрям и оглушительно сморкнулся. – Г-гусары! А душка жаль, – неожиданно произнёс он.

– С чего бы это?

– Всегда запоминаешь глаза человека, кровь которого пролил. Это закон. Вопрос только в том, насколько, на какой срок запоминаешь их, надолго или нет, одни исчезают из памяти на второй день, другие через неделю, третьи какое-то время ещё держатся, а потом тоже исчезают. Но этого душка, глаза его, бороду седую, байскую я почему-то запомнил.

– Не майся! Всё пройдёт, – успокоительно произнёс Бессарабов.

Генерал в пятнистом десантном комбинезоне через некоторое время снова появился в их части, выстроил роту майора Денисова, с хрустом прошёлся вдоль строя – ботинки на нём были новые, крошку давили звучно, из распаха ворота выглядывала всё та же нестираная тельняшка. Из кармана генерал достал большой платок, трубно высморкался – нет, в генерале ничего не изменилось, может быть, только лицо стало красней да опухло больше обычного.

– Гусары! – начал свою речь генерал. И тут ничего не изменилось: как был генерал генералом, так им и остался – всё то же знакомое: «гусары», всё то же красное лицо, всё тот же большой платок, похожий на погребальную простынь. – Вы совершили героическое дело, гусары – взяли первый «стингер». Пер-рвый! – генерал поднял пухлый красный палец. – Великая это вещь!

Денисов, как и в прошлый раз, стоял на правом фланге, вполуха слушал генерала, а сам глядел в задымленные мрачные горы, думал о доме, о семье своей, оставшейся в небольшом городке на Курской земле, подгребаемом со всех сторон ковшами экскаваторов – городок находился на огромном железорудном теле, которое выкусывали, выкрашивали потихоньку из планеты, отщипывали по чуть-чуть, вначале казалось, что всё шло нормально, а сейчас экскаваторы снесли уже огороды и забрались под дома, о печальной, рано начавшей стареть жене, сьедаемой бесконечными заботами, каждую минуту с тревогой думавшей о нём, о Витьке Денисове, бывшем бульдозеристе, ставшем майором-десантником, о будущем сыне – ей очень хотелось сына, но никак не получалось: то ли Денисов был виноват, то ли она сама, о доме, которого скоро уже не будет – подкопают снизу ковшами, обрушат стены, а потом подгребут широким бульдозерным лемехом – было жилье, дом, человеческая ячейка, и не стало всего этого… Лицо майора сделалось замкнутым, чужим, скорбным.