Так что Кошко потихоньку распределил свой отряд так, чтобы Кота, буде улизнет из квартиры, удобно перехватить в закоулках.

Часы показывали без пяти двенадцать. Начало облавы было назначено точнехонько на полночь. Филеры Абрамов и Буровский, караулившие квартиру, доложили: недавно пришел хорошо одетый господин, чья физиономия соответствовала фотографической карточке. Значит, надо дать Гришке время раздеться и лечь в постельку.

— Хорошо, идите, грейтесь, — позволил замерзшим филерам Аркадий Францевич. По такому случаю он не возражал, чтобы они согрелись в ближайшем трактире.

Подошел увязавшийся за отрядом будущий правовед Возницын, безмерно взволнованный — он впервые в жизни участвовал в облаве.

— Аркадий Францевич… — жалобно сказал он. Это означало: пустите меня вперед, я тоже хочу брать штурмом квартиру, и непременно чтоб злодейская пуля мимо виска свистнула!

— В другой раз, — ответил на безмолвную мольбу Кошко. — Ну, что же, с Богом?

Все уже стояли на местах, оставалось дать сигнал передовой группе. И Аркадий Францевич, как в юные годы, свистнул в четыре пальца самым хулиганским манером.

А Кот этот свист услышал.

Мунька ругалась на кухне с кухаркой, потому как к приходу любовника ужин не поспел, купленные с утра булки отчего-то пахли плесенью, а со стола рухнул дорогой кофейник и утратил свой изящный носик. Кот в бархатном халате (подарок Муньки!) сидел в кресле и курил дорогую сигару. Он предвкушал горячую еду и пылкие объятия влюбленной кокотки.

Женщинам Гришка нравился — умел вести себя именно с такой наглостью, какая их покоряет наповал. Грубым он, естественно, не был, потому что незачем, но и нежностью никого не баловал — пусть радуются, что заполучили в постель такого опасного зверя. Тут они с Мунькой нашли общий язык. Она тоже была далека от сентиментальности. Силы и выносливости у обоих хватало.

Мунька в капоте пронзительно розового цвета как раз вошла в комнату, когда за окном прозвучал этот короткий и резкий свист.

— Дура! — крикнул Кот.

Это означало: к тебе приходили соседки, такие же шалавы, как и ты, и кто-то из них заложил меня легавым, потому что ты хвасталась новым любовником!

Он понимал, что все не так просто, но сорвать злость было необходимо.

— Дуся! — воскликнула обиженная Мунька.

— Вот те и дуся! Пусти, дура! Потом пришлю за шмотьем…

Поскольку ошарашенная Мунька встала в дверях столбом, Гришка отпихнул ее и, как был, в халате и домашних туфлях, пробежал через кухню к двери черного хода.

Свист мог быть всего лишь свистом — мальчишеским озорством или знаком для воров, забравшихся в пустую квартиру. Но у Кота за годы приключений выработалось чутье. Свист ровно в полночь ничего хорошего не обещал. Лучше смыться.

На лестнице черного хода Гришку, разумеется, ждали — и ниже Мунькиной квартиры, и выше, закрывая путь к спасительному чердаку. Кот, недолго думая, прыгнул вниз, сбил с ног трех агентов, опрокинул их и по телам проскочил к выходу.

Пули его не догнали.

Нужно пробиваться к Хитровке. Там спрячут!

Гришка понесся, что было духу, по утоптанному снегу, свернул за угол, пересек по диагонали часть двора, опять свернул и вдруг… шлепнулся на пузо. Тут же сверху навалилось двадцать пудов живого веса. Чья-то рука поднырнула, пережала горло. Руки мгновенно оказались вывернуты назад.

«Подножка, — подумал Кот, — просто подножка! Каким нужно быть дураком, чтобы не предусмотреть засаду во дворе…»

Когда его привели к осанистому господину, главному начальнику, он мрачно смотрел в пол и не отвечал на вопросы.

— Как знаешь, Котовский, — сказал этот начальник. — Считай, что твои московские гастроли завершились, не начавшись. Ксаверьев, Курочкин, тащите его в автомобиль, везите в Гнездниковский. Вы мне за него головой отвечаете! И там же оба останетесь сторожить. У этого господина дурная привычка убегать из самых надежных мест.

— Так в наручниках же, связан!..

— Не пререкаться! Яценко, где ты там?.. Поедешь с ними. Так оно надежнее будет. Скажи шоферу, пусть возвращается и встанет возле Утюга.

Утюгом называли приметный дом, встроенный в острый угол, образованный двумя переулками, Петропавловским и Певческим.

Котовского втащили в автомобиль, уложили на пол, сверху поставили четыре холодные подошвы. Ничего хорошего, однако, игра еще не кончена.

В Гнездниковском была для него приготовлена особая камера, но и в камере с Кота не сняли наручников. Он сел на топчан и настроился слушать. Примерно час спустя раздались возбужденные голоса — в Гнездниковский привезли часть пленников с Хитровки. Потом к Гришке зашел главный здешний начальник, уже без шапки и пальто.

— Я — Аркадий Францевич Кошко, — сказал он. — А ты — Григорий Котовский. Что-то общее имеется, как полагаешь?

Кот молчал.

— Ну, как знаешь. Мне ты не больно нужен, а вот жандармскому управлению пригодишься. Или охранке тебя сдать?

Жандармы и Московское охранное отделение оба занимались политическим сыском и часто оказывались соперниками.

Кот решил не отвечать вообще. Он понимал, насколько смешон в бархатном халате поверх исподнего, и злился.

Аркадий Францевич сообразил, в чем дело.

— Ладно, Котовский, не до тебя сейчас. Утром пошлю кого-нибудь к Муньке за твоими штанами.

И действительно, не забыл, послал.

Одеваться Гришке пришлось под наблюдением двух агентов. Для такого случая с него сняли наручники, потом опять надели. Он понял, что отсюда так просто не уйти. И затих, выжидая нужный момент.

Аркадий Францевич его не допрашивал, решив, что незачем облегчать службу жандармам. Он лишь телефонировал в губернское жандармское управление и сообщил, что эсер, анархист и убийца Котовский пойман. И попросил, чтобы поскорее у него этакое сокровище забрали.

Смирение Кота никакого доверия не внушало.

А Гришка прислушивался к каждому шороху И наконец, выловил обрывок разговора двух надзирателей, сильно недовольных угрюмым узником.

— В Бутырке не забалуешь…

Стало ясно, куда его хотят перевести.

Сидеть в Бутырке Кот решительно не желал. Хотя тюрьма, можно сказать, почтенная и с репутацией — сам Емельян Пугачев в ней сидел и оттуда на эшафот отправился. И с виду тюрьма выглядела сущим средневековым замком с четырьмя башнями — Пугачевской, Полицейской, Северной и Часовой. Но на том романтика и кончалась. Одиночные камеры в этих башнях были неимоверно сырыми, не проветривались, на крошечных окошках стояли внешние и внутренние стальные решетки, мрак кромешный, надзиратели — звери. Старые каторжане рассказывали: было время, когда в Бутырке узникам запрещали греметь кандалами. Хоть в зубах носи, а не греми.