почти не осталось, Лешка махнул в Шарапово. Словом, свалился как снег на голову. Мы не переставали удивляться. Ведь до сих пор ему не приходилось отлучаться и за десяток верст от дома.

Прошла ночь, хата выстыла: был сильный мороз. Хозяйка затопила печь и пошла за водой. Я присел на табурет и принялся подшивать прохудившийся ребячий валенок. Позавтракаем, думаю, затем снова в Ельню, а оттуда — в Жабье.

И вдруг неожиданно вернулась хозяйка. Заговорила испуганно, скороговоркой, с сильным украинским акцентом (тридцать лет прожила она в России, но от родного языка не отвыкла):

— Германцы, Ондруша, по деревне ходят из хаты в хату. В соседнюю пошли. От горе, от лышенько!

Что делать? Бежать? Поздно: поблизости ни леса, ни кустарника — чистое поле. Сделать вид, что ничего не произошло.

— Сколько их, тетя Варя?

— Не знаю, двух видела и с ними еще ктой-то...

Если за мной, думаю, буду отбиваться. Положил рядом топор. У Наташи был маленький пистолет. Она лежала на русской печке и могла стрелять из-за трубы. А стреляла она метко. Лешка притаился на полатях, за ситцевой занавеской, вооружившись топором, готовый раскроить череп фашисту по первому моему сигналу. «Гарнизон» нашей хаты был, конечно, малочислен и слаб, но делать нечего. Если фашисты пришли за мной, то и остальным гибель.

Открывается дверь, в хату заходят два гитлеровца и с ними... Витька Морозов, тот самый, что вчера был на совещании вместе с другими, тот самый, которому Иван Павлович давал в начале октября под Дорогобужей справку, что он и его товарищи отправляются со спецзаданием в немецкий тыл. Неужели предал?

Витька делает глазами какие-то знаки. Похоже, успокаивает. Оказывается, все было не так уж страшно, как мы себе представили. Поспешно затараторил что-то один из немцев. Я насторожился. Перебивая его, Витька сказал:

— Скот переписываем. Говорите, что у вас есть.

Лешка завозился за занавеской. Немец сейчас же отдернул ее, но, увидев, что там ребятишки, снова задернул. Хорошо, что братишка успел спрятать топор, а главное, не пустил его в ход...

В тот же день стало известно, что в Ельне повешен начальник полиции — головорез Иван Брестнев. Реки слез выплакали люди из-за зверств Брестнева и его сподручных, успевших ограбить всю округу. И вдруг его повесили сами немцы. Это был иезуитский маневр врага. Руками своих ставленников — полицейских и старост — фашисты грабили и мучили население, а затем, чтобы замести следы и показать себя «добрыми», сами уничтожали своих холуев. Так случилось и с Брестневым. То же самое они сделали с полицейским из Шмакова, Стодолищенского района. Сначала его руками уничтожали патриотов, а затем покончили с ним самим. На трупе прикрепили плакат: «Уничтожен за издевательство над населением».

Идти через Ельню было опасно: кто знает, как поступит Глинка. Да в этом и не было необходимости — обстановка в городе для нас ясна и связь с новыми людьми налажена. Мы заторопились туда, где, безусловно, нас ждали с нетерпением.

И вот снова Жабье. Ночь. В печурке трещат дрова. На сколоченном из досок столе стоит сплющенная гильза от снаряда. В нее палит бензин, перемешанный с солью, заправлен фитиль. Коптилка нещадно дымит. Мы сидим с Капитановым, с которым утром отправимся в Коробец. Неожиданно стук в дверь. За дверью очень знакомый голос: «Андрей Федорович здесь живет?»

Входит Ратников, высокий, светловолосый богатырь, бывший работник райкома партии.

— Наташа, смотри-ка, твой дядя пришел! — закричал я, а сам думаю: «Только бы догадалась... Слишком часто к нам приходят люди. У хозяев могут появиться подозрения».

Наташа поняла меня и — сразу на шею к своему «дяде». Тот, конечно, удивился, но виду не подал. Только потом он сообразил, в чем дело.

И вот мы все втроем в Коробце, у Василия Васильевича. Кроме нас здесь уже Гриша Верман, бывший ученик Казубского, Володя Медведченков, старший лейтенант-артиллерист, бежавший из плена. Шура Радьков и Вадим Дрейке, ребята лет четырнадцати-пятнадцати, несут охрану на улице. Гусев по какой-то причине явиться не смог.

Все собравшиеся очень озабочены. Стало известно, что вновь назначенные старосты и полицейские начинают входить в роль, точно выполняют указания оккупационных властей, проводят регистрацию населения, выдают «окруженцев» и сбежавших военнопленных. В волостях берут на учет коммунистов и комсомольцев. Надо ждать репрессий: ставленники врага наглеют. В одной из деревень Всходского района, где жил бывший работник из Ельни коммунист Беляков, проходил деревенский сход.

— Немецкой армии требуется продовольствие, чтобы успешно закончить войну, — заявил староста. — Почему не сдаете поставки? Это вам не при большевиках, с ними покончено. И носа ни один не высовывает. Так что перемен не ждите, сдавайте продовольствие.

Беляков не выдержал:

— Коммунисты были, есть и будут! — сказал он так, чтобы слышали все присутствующие.

Староста и полицейские в кровь избили Белякова. Только вмешательство односельчан остановило дикую расправу.

А вот какой случай произошел в деревне Крутица с жившим там Гусевым. Однажды Ивана Павловича вызвали в канцелярию бургомистра для регистрации. Он явился. Канцелярия была полна людей, вызванных по той же причине. Большинство присутствующих знали, кто такой Гусев. Деревня Крутица расположена в лесном краю, вдалеке от больших дорог и районных центров. Немцы туда почти не наведывались. Местные жители хорошо относились к Ивану Павловичу и его семье.

— Фамилия, имя и отчество? — громко спрашивает у Гусева бургомистр.

Гомон в канцелярии стих: что ответит секретарь райкома?

— Иван Павлович Гусев.

— Партийность?

— Член Всесоюзной Коммунистической партии большевиков!

Односельчане застыли от изумления. Бургомистр явно растерялся, не зная, как реагировать на услышанное. В его небогатой практике не было случая, чтобы кто-нибудь в присутствии посторонних назвался коммунистом. Да и кто сказал это — секретарь райкома! Не боится — значит, силу имеет. Шмыгнув носом, бургомистр поскреб лохматую голову и изрек:

— Послушайте, гражданин Гусев, а может, мы этого записывать не будем? А?

— Как хотите. Я не настаиваю. Мое дело было ответить на ваш вопрос. Да, я коммунист, от своей партийности не отрекаюсь и горжусь, что принадлежу к партии большевиков!

— Так мы писать не будем, — сказал бургомистр, несколько оправившись от смущения.

— А я и не настаиваю. Поступайте, как знаете. Меня это не касается! — отрезал Иван Павлович и ушел с высоко поднятой головой.

Бургомистр, бесспорно, испугался. Он так и не решился сообщить в комендатуру, что в их деревне живет секретарь райкома партии...

Многое было переговорено в тот раз