парту и кладу голову на руки, стараясь, чтобы звуки, которые я издаю, походили на рыдания. Несколько лет назад, в четвертом классе, это и были бы рыдания. С тех пор я многому научилась.

— Покажи свой телефон, Джейн. — Валенти протягивает руку, ладонью кверху.

— Вы не имеете права брать мой телефон. Это моя собственность.

Валенти вздыхает, и ее тонкие губы становятся еще тоньше.

— Здесь ты права. Тогда, может быть, ты откроешь свои фотографии и покажешь мне последнюю?

Минуту они молча смотрят друг на друга. Валенти понижает голос:

— Джейн, тебя уже много раз предупреждали. Тебе придется подойти ко мне после урока для разговора.

Джейн вытягивает руку с телефоном и показывает Валенти экран. Мне не видно, что там.

— Удали. И если я снова поймаю тебя за таким занятием, мало не покажется.

Мисс Валенти уходит, и я сажусь прямо.

Джейн шипит мне в ухо:

— Неважно. У меня их еще много.

Конечно, много. И, конечно, это неважно. Однако мне все равно кажется, что день удался.

12 ч. 15 мин.

Все идет еще лучше некуда, когда я за обедом рассказываю Кристи о том, что произошло. Бенто-ланч Кристи сегодня проще: в основном фрукты и овощи. Видимо, они стали лучше ладить с мамой.

Я доедаю половину своей пластмассовой на вкус сырной пиццы и смотрю, как Кристи листает последние утренние твиты Джейн, — и тут день катится ко всем чертям.

— Так, на втором уроке она написала: «Стукачкам кое-что зашивают, ха-ха». А примерно через час…

— Лейла!

Я так резко вдыхаю, что кусок пиццы пытается влететь не в то горло. Я выкашливаю его на тарелку, глаза слезятся. Ничего не выйдет.

— Лейла!

Я встаю и медленно поворачиваюсь, как в кошмарном сне. Это мама. На ней легинсы, которые просвечивают на заду, и безумно мятая рубашка. У нее широко раскрытые дикие глаза, и она идет прямо ко мне.

Чем мне себя убить? Здесь даже ножи пластиковые.

— Лейла! Ты надела мои джинсы?

— Что?

Она хватает меня, и у меня такой шок, что я даже не могу пошевелиться. Я стою как манекен, а она хлопает по моим карманам:

— Это мои джинсы? Ты надела утром мои джинсы?

Я молчу. Она хватает меня за плечи и встряхивает.

— Нет. Это мои.

На секунду она опускает взгляд, будто меня не слышит. В столовой — полная тишина. Мне слышен каждый хрип в ее горле, когда она дышит, и я знаю, что она проснулась из-за кашля и рванула сюда, так и не откашлявшись до конца. От нее несет табачным перегаром, мочой и духами, которыми она пытается перебить запах. Я отступаю на шаг, чтобы сбросить с себя ее руки, и приземляюсь на скамейку.

Они все на меня смотрят. Ладно, не все. Но такое ощущение, что все, хотя многие уставились в свои телефоны или друг на друга. Слишком много людей смотрит на меня. Невероятно, почему они пялятся не на нее. Наверное, просто боятся. Может, это над ней сейчас смеются те, кто смеется. Может, они смеются от облегчения, что все происходит не с ними. Это на нее надо пялиться, но они знают меня. Думают, что знают.

Я снова смотрю на маму, а она только вскользь смотрит на меня. Будто боится встретиться со мной взглядом. Мне всегда кажется, что она разговаривает с моей грудной клеткой или с плечом. Будто, если мы взглянем друг другу в глаза, произойдет что-то ужасное.

Но что-то ужасное уже происходит. Прямо сейчас.

Она открывает рот, и я вижу, что она опять положила туалетную бумагу на нижние зубы. Она начала это делать год назад. Я не могу понять зачем: то ли из-за зубной боли, то ли так пытается прикрыть свои черные испорченные зубы, а может, и ее уже достал запах.

Этим никого не обмануть. Любой идиот отличит туалетную бумагу от зубов. Иногда она кричит, и влажный рыхлый белый комок выскакивает изо рта и прилипает к губе. Она просто запихивает его назад.

Так и сейчас. Она с испуганным видом облизывает потрескавшиеся губы.

Но, наверное, я единственная, кто это замечает, потому что нахожусь к ней ближе всех. И чувствую запах. Дурной запах изо рта по-научному называется халитоз. Однако это знание мне не помогает.

— В кармане тех джинсов четыреста долларов. Это ты взяла деньги? Или твой брат?

О боже, только не иди в школу к Энди.

— Нет, мам. Никто не трогал твои джинсы. И твои деньги. Ты должна уйти. Прямо сейчас. Ты можешь уйти прямо сейчас? Пожалуйста. — Я стараюсь говорить тихо, но выходит плохо.

Она опять смотрит на мои карманы, и, клянусь богом, если она еще раз дотронется до меня, я буду кричать и, возможно, никогда не замолчу.

Она уходит, не произнеся ни слова, просто выходит из столовой, словно и не уничтожила мой короткий миг покоя, мой единственный хороший день.

Со всех сторон вдруг раздается треньканье телефонов. Телефон Кристи пищит рядом со мной. Мы вместе сползаем вниз и пытаемся исчезнуть.

— Что они говорят?

Кристи молча протягивает мне свой телефон.

@angelface787: Охренеть, что это было

@ryguyshyguy: То и было

@macktheknife: Ребята, я даже перепугалась, что за хренотень???

@angelface787: Ладно, все понятно #какаяматьтакаяидочь оборжаться

Среда, 11 ч. 30 мин

Я никогда не знаю, какой день будет последним. В общем-то, мне никогда и не надо было ни с кем прощаться, да и кто бы мне дал такую возможность.

Я помню время, когда мы еще не жили в Калифорнии. Энди слишком маленький, чтобы помнить об этом; он был совсем ребенком, когда ушел папа. Уже разговаривал, но все еще был в памперсах. Абсолютно бесполезное существо.

Я почти не помню последний школьный день в Миссури, ведь я еще не знала, что он последний. Назавтра начинались зимние каникулы. Помню, мы выреза́ли и развешивали на окнах белые снежинки, а на улице громоздились настоящие сугробы. Помню, как в автобусе по дороге домой все дети рассказывали, что поедут навещать своих бабушек и двоюродных братьев-сестер или свалят куда-нибудь, где потеплее.

Мы тоже собирались свалить. Но тогда я об этом еще не знала.

Я не помню, как ушел папа, потому что поначалу ничего не изменилось. Он служил в армии, и его никогда не было дома. А потом он вообще перестал появляться. Наверное, разница есть, но поначалу я не очень понимала, в чем она заключается.

Было важно только то, что раньше мы получали от