Близко к сердцу

Ренессанс, барокко, Просвещение, век «пара и электричества» – каждая эпоха по-своему стремилась к систематизации творений Природы и Человека, а форма Книги служила универсальной емкостью для наполнения любым содержанием. История библиомуляжей – это главным образом набор игровых правил и риторических приемов, отражающих философское и творческое переосмысление предметной сущности книги. Но не только! Это еще и комплекс мемориальных практик, связанных с «консервацией» событий, переживаний, впечатлений.

Едва ли не во все времена люди почитали семейным, а то и гражданским долгом передавать потомкам нечто запоминающееся – от листочка дерева необычной формы до трогательного письма, от родительского наставления перед свадьбой до любопытной газетной заметки, от миниатюрного портретика до вышедшей из оборота денежной купюры. Библиомуляжи служили удобными и красивыми хранилищами для таких артефактов. Здесь фиктивная книга сама превращается в предмет-воспоминание.

Подобное расширение предметного функционала книги начинается еще в период Проторенессанса. Человек ощущает себя уже не только подобным, но и равновеликим книге. Он сам становится книгой, увековечивая свое имя в текстах. И даже уже написанная книга продолжается записями ее владельца.

Знаменитый не только поэтическим творчеством, но и библиофильскими увлечениями Франческо Петрарка подклеил страницу в сборник текстов Вергилия – для фиксации памятных дат вроде встречи с возлюбленной Лаурой и смерти сына. Генрих VIII обменивался любовными записками со своей будущей женой Анной Болейн на полях часослова. Среди менее известных, но не менее ярких примеров – заполненный личными записями и рисунками поясной молитвенник немецкой монахини XVI века Катарины Редер фон Родек.

С распространением массовой печати формируется практика использования экземпляров Библии для всяких бытовых нужд. На широких полях или пустых листах фиксируются важные события семьи: рождения и смерти, крестины и свадьбы, поступление на учебу и уход на войну. Между страницами хранятся газетные вырезки, детские рисунки, портновские выкройки, нотариальные документы, аптечные рецепты, театральные программки, засушенные цветы, пряди волос, образцы тканей и кружев… Выбранные для подобного использования тома – преимущественно крупноформатные, с добротными переплетами и плотной бумагой – в обиходе так и называли – книгами для коллекций (англ. collecting books).

Описания этих практик встречаются на страницах викторианских романов. Так, в «Ярмарке тщеславия» Уильяма Теккерея в большой красной раззолоченной Библии «на первом чистом листе Осборн, согласно обычаю, записывал четким писарским почерком даты своего брака и смерти жены и дни рождения и имена своих детей». Причем писатели нередко посмеивались над библиофетишизмом своих современников. «Если у сестер Додсон в их девические годы Библия чаще раскрывалась на определенных страницах, причиной тому были сухие лепестки тюльпана, заложенные куда придется, а отнюдь не особое пристрастие к истории церкви, молитвам или догматам», – иронизирует Джордж Элиот в «Мельнице на Флоссе». Комическую подачу находим и в «Жизни Дэвида Копперфилда» Диккенса: «Софи хранит у себя в столе прядь моих волос, но должна держать их в книге с застежками, чтобы они не встали дыбом. Как мы над этим смеялись!»

Уильям Генри Мидвуд.

Помолвка Бернса и Мэри. Ок. 1860. Холст, масло[101]

С XVIII века стало модным обмениваться личными Библиями «на добрую память». Между страницами вкладывали засушенные цветы, надушенные платочки, стихи собственного сочинения. Обратим внимание на изящное обыгрывание метафоры: процесс производства одинаковых оттисков и получения идентичных впечатлений; полиграфическая печать и «отпечаток на сердце». Парадоксальное соединение религии с магией: священная книга превращалась в талисман, амулет, оберег. Ее в буквальном смысле «принимали близко к сердцу» – для душевного утешения, духовного очищения, защиты от злых сил.

Чарльз Люси.

Портрет Роберта Бернса и его Мэри. 1844. Холст, масло[102]

Легендарная иллюстрация – прощание Роберта Бернса с горянкой Мэри Кэмпбелл. Добросердечная девушка покорила сердце пылкого юноши, ставшего затем национальным поэтом Шотландии. Влюбленные условились о встрече погожим майским утром в уединенном месте на берегу Эйра, чтобы затем ненадолго расстаться и уладить дела перед свадьбой. В знак любви и верности обменялись Библиями. Однако счастья не случилось: Мэри умерла от лихорадки…

С начала XIX столетия издатели духовной литературы стали предусмотрительно добавлять в предназначенные для массовой продажи Библии и молитвенники побольше пустых, не заполненных текстом листов. В переплеты нередко включали, как сказали бы сейчас, бонусы и дополнительный контент: рамки для портретов, а затем и для фотографий; шаблоны рубрик («Для заметок», «На память» и т. п.); кармашки для писем, рецептов, квитанций. Полиграфическое издание становилось интерактивным и напоминало популярные в тот же период экстраиллюстрированные тома (гл. 2).

Оснащение книг прежде не свойственными им элементами объяснялось не только покупательскими запросами, но и появлением инструментов нишевого маркетинга, позволяющих распространять печатную продукцию за счет кого-либо, кроме ее конечного пользователя. Это прежде всего рекламные почтовые рассылки и благотворительные акции просветительских и миссионерских организаций по бесплатной раздаче книг. Разница между благородным дарением и раздражающим навязыванием была очень зыбкой. Так что вклейки, кармашки, пустые странички и прочие изыски были, помимо прочего, полиграфическими хитростями и коммерческими уловками издателей, заинтересованных в оперативном сбыте своей продукции.

Буржуазная мечта

В викторианской Англии из переплетов сооружались грандиозные хранилища памятных вещиц. Кунсткамера схлопнулась до размера домашнего архива. Тома превращались в склады эпистоляриев и газетных вырезок, служили контейнерами для хранения медикаментов и мелкой наличности. Сейчас такие емкости называют кешбоксами (cashbox – англ. букв. «кассовый ящик», «сейф для наличных денег»). Так нивелировалась разница между муляжом книги и использованием книги в качестве муляжа. Так постепенно, но последовательно складывалась ситуация неразличения копии и оригинала, отождествления подделки и подлинника, приоритета фиктивного над настоящим.

Превращение томов из вместилища слов во вместилище вещей отчетливо отделило понятие «книга» от понятия «текст». Американский книговед Леа Прайс классифицировала это разграничение по нескольким осям{31}. Хронологическая: в новых изданиях значим текст – в старых ценен переплет. Прагматическая: текст «бессмертен» (переиздания, допечатки тиражей) – книга «смертна» (теряется, рвется и т. д.). Гендерная: сфера текста преимущественно мужская – область книги больше женская. Этическая: текст как объект благочестия – книга как объект шуток. Социальная: текст как бизнес литераторов – книга как отрада коллекционеров. Добавим еще константность: книга как вещь непостоянна, может быть по-разному оформлена – текст сохраняет свою аутентичность под любой обложкой.

Данное разграничение становится не только очевидным, но и особо значимым в период становления промышленного производства, когда книга встраивается в систему рыночного товарооборота наравне с прочими товарами. Сегодня этот процесс называют коммодитизацией, то есть превращением товара из элитарного в общедоступный, массовый; утратой его исключительных свойств. Приобретение книг перестает быть знаменательным и волнующим событием. А их использование в качестве емкостей для сувениров или хранилищ повседневных мелочей вполне соответствует эстетике и прагматике формирующегося буржуазного общества.

«Первое впечатление, которое производит буржуазный интерьер середины XIX века, – чрезмерная наполненность и обилие маскировки», – проницательно заметил британский историк Эрик Хобсбаум в книге «Век капитала»{32}. Это относится не только к избыточному декору, обилию украшений, но и ко множеству скрывающих друг друга предметов. Диван накрыт покрывалом, гребешок прячется под подушкой, массивные рамы заметнее помещенных в них картин. В данный ряд органично вписывается библиомуляж, в котором хранят бижутерию, косметику, сигары, алкоголь, лекарства, любовные записки, квартирные счета…

«В это время большинство предметов для дома производилось вручную в ремесленных мастерских и искусность работы являлась показателем уплаченных денег, включая стоимость дорогого материала, – продолжает описание Хобсбаум. – Но вещи не могли служить сугубо утилитарной функции и быть свидетельством лишь социального статуса и финансового благополучия их хозяев. Они были ценны сами по себе как выражение человеческой индивидуальности, как мечта и реальность буржуазной жизни»{33}.

Это меткое наблюдение дополнительно проясняет пристрастие к муляжам. Во-первых, они демонстрировали ремесленную искусность, а значит, и материальную ценность. Во-вторых, часто выполнялись на заказ, подчеркивая социальный статус. В-третьих, отличались нарочитой эстетизацией, доходящей до вычурности, и были вульгарным подражанием аристократическим вкусам, типичным для буржуазного класса на раннем этапе.

Наконец, самое важное для нас наблюдение Хобсбаума: вещи «олицетворяли своей красотой стремление к лучшей духовной жизни в том случае, если не являлись прямым ее выражением, подобно книгам и музыкальным инструментам»