Егор обнял её, прижал к себе, их губы встретились, его руки обхватили всю её…

Сколько раз представляла себе Нина, как это произойдёт, и вот случилось, впервые для неё.

Их свидания теперь были наполнены нежностью, где бы они ни встречались – садились ли в кино на последний ряд и целовались так, что у неё распухали губы, или ехали в троллейбусе по вечернему городу никуда, так просто, просто чтобы быть вместе, чтобы говорить о чём-то, ни о чём и тихо смеяться, и молчать, взявшись за руки.

Где-то через полгода, когда они сдали экзамены и радовались зимним студенческим каникулам, Егор пригласил Нину домой познакомиться с родителями. За столом сидели Егор, его родители и она.

Нина стеснялась и волновалась ужасно, разговора не было. Почему-то его родители ни о чём её не спрашивали, ни о чём – где вы (или ты, всё равно) учитесь, на каком курсе, нравится? а почему? есть ли братья, сёстры, кто ваши родители… да что угодно, хоть про погоду или программу телепередач – ничего, гробовое молчание, будто родители Егора сидели с ней за столом по принуждению.

Чтобы потом сказать сыну «нет».

Она всё поняла.

Егор стал избегать встреч с ней, оправдывался неуверенно, опустив голову, не смотря ей в глаза – стыдно всё-таки, а потом исчез. Окончил институт через полгода и сразу уехал по распределению на край света.

Нина похудела, осунулась, побледнела, ходила подавленная и печальная, и ей всё слышался тот вопрос Егора, навсегда ставший для неё символом предательства:

– Ты поедешь со мной по распределению?

И свой простодушный, доверчивый ответ:

– С тобой хоть на край света.

Нина стояла, глядя на знакомые окна, во дворе дома, где семья Егора когда-то давно получила квартиру, и куда он привел её однажды вечером, а потом… потом была точка, большая и грязная, похожая на чёрную кляксу.

Она вытерла платком покрасневшие глаза:

«Что же ты, Егор? Ну как ты мог? Папа с мамой пальчиком тебе погрозили, как мальчику в детском саду, «ай-яй-яй, игрушку не дадим и в угол поставим, если не оставишь её». А за что? За что они так со мной? Подумаешь, твои родители профессора, а у меня мама воспитательница в детском саду, а папа шофёр скорой, ну и что? Что же вы сделали со мной… С нами…»

Они встретились через шесть лет после того памятного знакомства Нины с родителями Егора, знакомства, ставшего для их отношений катастрофой.

К тому времени Нина жила одна в маленькой комнате коммунальной квартиры.

К приезду Егора она испекла пирог, купила бутылку сухого вина, недорогого, да и не разбиралась она в винах совсем. Егор был у неё весь день и всю ночь, к пирогу они чуть притронулись, а вино даже не открыли.

Утром пошли в церковь, расположенную неподалеку.

Служба закончилась, Нина купила свечи, поставила их Богородице и Спасителю.

В церкви было тихо и торжественно, с иконостаса смотрели строгие лики святых, а на аналое лежал Крест и раскрытое Евангелие, Нина подошла и посмотрела, на какой странице оно открыто.

Потом, спустя века и годы, она всё читала эту открытую в прошлом страницу, всё искала в ней какой-то знак и особый смысл, предназначенный только ей и Егору.

До места встречи нужно было ехать на автобусе, Нина вышла за три остановки и пошла по оживленной улице. Город проснулся, сияли витрины, светилась огнями реклама, толпились в пробках машины, и спешили прохожие.

Неожиданно она остановилась – тревога и мучительное, скребущее душу и не дающее покоя терзание, сменились новым чувством. Она стояла среди летящей толпы, которая разбивалась об неё, растекаясь потоками и ручьями, стояла, ничего не замечая и понимая с каждой секундой всё яснее: прошлую любовь не вернуть, она уже случилась, она была, и она прожита.

«Мы не виделись после последней встречи… дочке десять, значит, десять лет и девять месяцев, и ни разу, ни разу за всё время он не позвонил, не написал и не приехал».

Перед её глазами встал весь вчерашний день: городской парк и часы у входа, старая танцплощадка, та квартира и неприступные родители Егора, и она, стоящая во дворе его дома. Она словно прожила свою любовь ещё раз, воспоминания были исчерпаны, и сегодня образ Егора, её любовь к нему остались в прошлом, и завтра его не было.

До заветного места осталось пять минут ходьбы, на перекрёстке потух красный, мигнул жёлтый, и загорелся зелёный свет. Она перешла улицу, села в автобус и поехала домой.

Вазочка стояла на подоконнике, и когда дверь на кухню была открыта, то каждый, входящий в квартиру, первым делом видел на окне её стройный силуэт на фоне изменчивого неба.

Она была небольшой, ростом чуть выше обычного стакана, если мерить кухонными мерками, поэтому дома говорили не ваза, а вазочка, но кто знает, в каких единицах оценить красоту и привязанность даже к такой малой вещице.

Алине шёл седьмой год, и она, сколько помнила себя, столько помнила и вазочку, которая раньше стояла за стеклом, в буфете, на самом видном месте.

Мама Алины рассказывала, что вазочка досталась ей от бабушки, а той от другой бабушки, и та, последняя бабушка, у которой оказалась чудесная вазочка, она таяла в глубине веков, как льдинка от вечного солнца.

Вазочка, стоящая на круглом, изящном основании, снизу была тоньше, затем постепенно расширялась к отверстию, обрамлённому волнами дугообразных фестонов с тоненькой, золотой каймой.

Она была сделана из тончайшего белоснежного фарфора, и если бы ничего более на ней не было, то и тогда она была бы идеалом гармонии и красоты.

Но далёкий, одарённый художник нарисовал на вазочке очаровательную красавицу.

Она была изображена по пояс, в свободной голубой блузке, с рассыпавшимися по плечам русыми волосами, с какой-то отстранённой, загадочной и одновременно невозможно притягательной улыбкой.

На вазочку хотелось смотреть и смотреть, и, вероятно, место её было не на кухонном подоконнике, а где-нибудь в шкафу краеведческого музея небольшого провинциального городка.

Стол на кухне стоял рядом с окном, и Алина, завтракая, обедая или ужиная, всегда любовалась красавицей на вазочке, разговаривала с ней, рассказывала новости и в конце концов решила, что перед ней не прекрасная незнакомка, а, без сомнения, её родная пра-пра-пра-…бабушка.

С тех пор, как мама поместила вазочку на подоконник, она стала ставить в неё цветы – крохотные незабудки, ярко-синие, с жёлтым глазком посередине, или подснежники, голубые как весеннее небо, или веточку сирени, где мама всё искала счастливые цветки с пятью лепестками, и, когда находила, радовалась как девочка, на что Алина всегда удивлялась:

«Мамочка, да вот же ещё и ещё…»

Но это было неважно, потому что мама всегда успокаивалась на одном счастливом цветке, какая странная, однако, мама.