Медленно, ох как медленно взбирались Долли по лестнице — а ведь до квартиры аж четыре пролета! Они не стали обсуждать с консьержкой все плохие новости, которые она на них вывалила, и между собой тоже не перемолвились ни словом. Только их лица, казалось, стали еще бледнее, чем были после этой бессонной ночи, в течение которой они, больные, сперва тряслись в поезде, а потом сидели на морозе…

Долго, ох как долго жали они на кнопку звонка, прежде чем из квартиры — из их квартиры! — донесся какой-то шорох. Они терпеливо ждали, когда дверь наконец откроется. Их впустила молодая темноволосая дама, наспех накинувшая первые попавшиеся одежки. (Правда сказать, было утро, часов восемь.)

— Ваша квартира?.. Это моя квартира, мне в жилищном управлении выдали ордер… Нет, сударыня, ничего вы тут не сделаете. Три передние комнаты принадлежат мне, я потратила несколько тысяч марок, чтобы привести их в божеский вид… Две другие комнаты выгорели дотла, вы это должны знать не хуже меня, если это действительно ваша квартира, сударыня! Большая комната с окнами во двор — там живет фрау Шульц, но ее сейчас дома нет, и я не знаю, появится ли она сегодня. Во всяком случае, дверь заперта… Да, мне очень жаль, сударыня, но тут холодно, а я стою в одной сорочке, и вообще я рассчитываю еще поспать… Это все вы скажете в жилконторе, сударыня. Хорошего утра!

На этом дверь захлопнулась, и Долли остались в передней одни. Он взял жену за руку и медленно повел ее — она тяжело опиралась на него, — внутрь квартиры. Но там все было заперто, ни в одну комнату не попасть. Тогда он отвел ее на кухню и усадил на единственный стул (да ведь, кажется, их раньше было три?) между газовой плитой и столом.

Молодая женщина покорно села. Впрочем, молодой она сейчас не выглядела: пялилась в пространство невидящим взглядом, и лицо у нее было больное, желтое. Долль взял ее холодные руки, погладил их и сказал:

— Да, начало скверное, моя милая Альма! Но так просто мы не сдадимся — мы непременно найдем выход. Нас голыми руками не возьмешь!

В ответ на эти ободряющие слова фрау Долль попыталась улыбнуться, и это была самая блеклая, самая жалкая, самая душераздирающая улыбка, какую Долль видел на женских устах. Потом она подняла голову и стала разглядывать кухню — долго, очень долго; изучила каждый предмет и наконец воскликнула жалобно:

— Моя кухонька! Ты только оглянись: тут же все, все наше! А эта баба не пускает меня дальше прихожей, не предлагает мне даже присесть в моей собственной квартире! — фрау Альма, казалось, вот-вот заплачет — но глаза у нее были сухие. — И — я не знаю, заметил ты или нет через открытую дверь? — у нее в комнате стоит наша тумбочка из-под радиоприемника и большое желтое кресло, в котором ты так любил сидеть! Ну погоди, я сию минуту пойду в жилконтору!

Но никуда она не пошла — осталась сидеть, тупо глядя перед собой. Она всегда была избалованной блестящей дамой. А теперь сидит в дешевеньком плащике, который ей совершенно не идет — да и тот чужой! — чулки изорваны корзинами грибников, а на руках и лице — грязь и копоть после долгой поездки по железной дороге…

Все потеряно, все опустошено — как мы сами! — сумрачно думал Долль, продолжая механически поглаживать ее руки. Но потом он опомнился: нужно же что-то делать, нельзя же вечно сидеть на кухне. И он отвел Альму к добросердечной жене консьержа: там ее тоже усадили на кухне, но эта кухня была хотя бы натоплена. На сковородке пожарили остатки доллевских кофейных зерен. Порезали хлеб, выскребли остатки мяса из консервной банки и аккуратно выложили в мисочку. И сразу стало казаться, что все не так уж и безнадежно.

Только вот молодая женщина, казалось, ничего не чувствовала. Она заявила, что Долль срочно, сейчас же должен разыскать ее друга, полунемца-полуангличанина, этого Бена, и, когда Долль ответил, что сходит к нему, но только после завтрака, она потеряла покой: она-де точно знает, что Бен — ранняя пташка и всегда приходит на службу раньше времени. Если Долль не отправится на поиски сию секунду, он наверняка Бена не застанет, и потерян будет целый день, — а ей нужно поговорить с ним немедленно!

Возражения вертелись у Долля на языке, но молодая женщина была как в лихорадке, ее захлестывали тревога и отчаяние, а сам он устал как собака и ругаться просто не было сил, — поэтому он согласился пойти на квартиру к Бену.

— Я тебя жду самое большее через полчаса! — крикнула молодая женщина на прощание, тут же воспрянув духом. — Веди Бена сюда. Я не буду завтракать, подожду вас!

Ни за какие полчаса эту дорогу было не осилить, так как трамвай, маршрут которого здесь раньше пролегал, больше не ходил. Доллю пришлось весь путь проделать пешком. Да что там пешком — ползком!

Дом, который он искал, по крайней мере, был цел, но на двери подъезда отсутствовала табличка с фамилией, и на звонок никто не отозвался. В конце концов Долль узнал от консьержа, что искомый господин отсюда съехал — всего пару дней назад. (В нашу квартиру недавно въехали, отсюда съехали — ну и везет же нам в этом Берлине, ничего не скажешь!) Куда он переселился, консьерж понятия не имел. С пустыми руками я к Альме не вернусь! — решил Долль и, приложив массу усилий, разыскал среди соседей старичка, который знал, куда Бен перебрался — куда-то в новую западную зону, далеко-далеко, чуть ли не в часе отсюда. О том, чтобы туда ехать, нечего было и думать. Назад к Альме и завтраку!

Она действительно не садилась есть и даже раздобыла немного сигарет — по пять марок штука: Доллю цена показалась фантастической, ведь до последнего времени русские щедро снабжали его табаком. Весть о том, что Бен переехал, она восприняла стойко.

— Поедем к нему после завтрака — ну и что, что у меня нога болит! Поверь мне, я чувствую: Бен нам поможет. Уж про концлагерь-то он не забудет! Вот увидишь, — она оживлялась по мере того, как говорила, — он теперь наверняка не последний человек. Иначе бы не переехал на запад — там так дорого! Живет, поди, в отдельном особняке. И будет рад нам помочь!

Подкрепившись и основательно помывшись, они распрощались с доброй, но по-прежнему удрученной женой консьержа.

— Я вернусь в ближайшие дни, — пообещала фрау Долль, — и улажу в жилищном управлении проблему с этой нахалкой. В моей собственной квартире она даже не предложила мне присесть — да она у меня полетит вверх тормашками!

А как мы возместим ей «пару тысяч марок» за ремонт? — подумал Долль. Да и потом, даже если посчитать Петту и бабушку, мы все равно не получим право претендовать на все семь комнат.

Но жене он этого говорить не стал. Как будет, так и будет. Не имеет никакого смысла заранее переживать и строить планы. Все устроится само — только вот, скорее всего, не к лучшему.

Бодрость, обретенная после мытья и зернового кофе, быстро улетучилась, и с ногой у жены было, похоже, совсем худо — они едва плелись. Долль снова и снова одергивал себя, чтобы идти рядом с Альмой, но потом опять, сам того не замечая, опережал ее шагов на десять-двадцать. Чувствуя себя виноватым, он разворачивался и возвращался к ней, а она лишь ласково улыбалась ему.