— Иди, иди! — говорила она. — Если я тебя совсем потеряю из виду, то начну свистеть. Это же сущее мучение — тащиться рядом с такой улиткой. Иди вперед!

После холодной ночи солнце пригревало, и это было приятное осеннее тепло, не изнуряющее, а благотворное. Здесь, на улицах, застроенных особняками, листва с деревьев еще не опала. Кроны поредели и поблекли, но как хорошо было после развалин вновь увидеть здоровые деревья! Хотя многие особняки тоже были разрушены, здесь, среди кустов и деревьев, лужаек и цветов это не производило такого гнетущего впечатления.

Фрау Долль сказала мужу, когда он в очередной раз вернулся к своей «улитке»:

— Наверняка у Бена и машина своя есть, и мы сможем на ней ездить, когда захотим. Как раз наступает самая прекрасная осенняя пора! Давай в кои-то веки насладимся ею, только ты и я, — и не будем думать ни о каких невзгодах. Может, Бен и грузовик для нас раздобудет — тогда мы перевезем из нашего болота мебель и твои книги и устроимся с полным комфортом. Вот увидишь, я тебе наколдую такое сказочное гнездышко! У нас будет много гостей-англичан, знакомых Бена, а ты будешь приглашать своих друзей-писателей… Ух, какие я вам буду готовить коктейли — я же искусная барменша! — а уж об ингредиентах Бен позаботится!..

Бен! Бен! Бен! Какое же она еще дитя!.. Все упования своего доверчивого детского сердечка она возложила на друга, о котором не вспоминала много недель и месяцев! Дитя доверчивое и легковерное — никаким разочарованиям не удалось вытравить из ее сердца эту способность верить и надеяться.

И вот наконец они очутились в просторной гостиной огромного особняка; за окнами простирался сад, вдалеке виднелся гараж, где шофер как раз намывал машину — машину Бена, хоть эти ожидания Альмы оправдались. Ее друг взлетел на удивление высоко: судя по табличке на воротах, герр Бен занимал весьма значимый пост.

Но сам он появился далеко не сразу: вел важные переговоры на первом этаже. Вокруг Доллей, ошеломленных великолепием этой комнаты, обставленной антикварной мебелью, хлопотали двое декораторов: перешептываясь, они драпировали тончайшие занавески, лазили по стремянкам и поддергивали шнуры. И когда Долль увидел всю эту роскошь — уже много месяцев и лет он ничего подобного не видел, да еще в целости и сохранности! — он с удвоенной, с десятикратной силой ощутил их собственное оборванство. С белоснежного тюля он невольно переводил взгляд на свой светлый летний костюм, на котором после ночного поезда остались уродливые пятна и полосы; на богатой парче кресла, в котором сидела Альма, особенно выделялись ее дешевый плащик и рваные чулки.

Да, они превратились в нищих — в этом доме, который и в лучшие времена явно принадлежал очень богатой особе, Долль почувствовал это как никогда отчетливо. А ведь не так давно он считал себя человеком вполне обеспеченным. Но теперь они с женой стали попросту — внезапно он осознал это совершенно ясно — беженцами, ничем не лучше тех, которые бесконечным потоком, голодные и несчастные, тащились через их городок, а он как бургомистр должен был устраивать их судьбу. Теперь Долли были в таком же положении: оборванные, лишенные крова, все имущество в одном чемоданчике, они вынуждены обращаться за помощью к друзьям, к чужим людям, может, даже к социальным службам. Бургомистр, домовладелец, дорогое барахло, неистощимый банковский счет, сносные харчи — и вдруг ничего, ничего, ничего!

О боже! — думал Долль. Только бы Альма не наговорила лишнего. Только бы не стала просить о чем-то этих двух женщин — я этого не вынесу, мы же все-таки не попрошайки!

Тут как раз появилась жена этого самого Бена с подругой; на гостей они посмотрели с легким удивлением, но потом Альма начала рассказывать…

Нет, не было ни малейшей опасности, что она наговорит лишнего. До этого просто не дошло. Потому что случилось то, что Доллю впоследствии часто доводилось наблюдать: едва Альма добралась до сути дела, обе женщины заерзали, и по их виду было ясно, что у них тоже язык чешется рассказать о себе!

Стоило Альме сделать паузу, как они тут же вклинились. Едва переводя дыхание, перебивая и дополняя друг друга, они принялись рассказывать, как тяжело им пришлось, как они чуть не умерли с голоду, сколько всего они потеряли… В этом дворце, в антикварном кресле с парчовой обивкой, Долли слушали, как плохо хозяевам жилось и до сих пор живется.

Наконец появился хозяин: он очень торопился, у него-де всего пять минут между двумя важными встречами. Он поцеловал руку фрау Альме и выразил свое сожаление: жизнь стала такая трудная, такая трудная! Он, дескать, даже сигаретой гостей угостить не может — так скверно его снабжают. Да, нога фрау Долль и впрямь выглядит не очень, уж не заражение ли крови? По-хорошему, ей бы в больницу!

Через четверть часа они вновь стояли на улице, визит к самому верному, самому благодарному Альминому другу был позади — хвала небесам! Солнце по-прежнему ярко и весело светило сквозь поредевшую листву, газон перед особняком зеленел, цвели астры. Поддерживая жену под локоть (у нее было совершенно белое, больное лицо), Долль бодро сказал:

— А знаешь, что мы сейчас сделаем, Альма? Перестанем тратить нервы и заживем в свое удовольствие — тогда и ножка твоя болеть перестанет. Куда податься?.. Когда речь зашла о больнице, мне вспомнилось, что всего в четверти часа отсюда находится клиника, где я пару раз подлечивал нервы. Меня там знают, нас наверняка примут.

— Делай со мной что хочешь, — отозвалась фрау Долль. — Господи, как же хочется прилечь!

Так начался их марш-бросок к лечебнице. Альма передвигалась с таким трудом, что путь занял не пятнадцать минут, а почти час. О лучшем друге Бене они во время этой скорбной прогулки не заговаривали — только один раз фрау Долль воскликнула, словно очнувшись от глубоких раздумий:

— Никогда я больше не буду помогать и верить людям, как раньше! Никогда!..

— Слава богу, — откликнулся он, бросая на нее ласковый взгляд, — слава богу, Альма, не в твоей воле это решать. Ты всегда — что бы ни случилось — будешь отличным парнем!

Лечебница — большое уродливое здание из бетона и красного кирпича — по счастью, стояла на прежнем месте — они бы не вынесли, если бы и здесь их поджидало разочарование. Они сели в приемной.

— Тебе придется пустить в ход все свое обаяние, Альма, — шепнул Долль, — чтобы нас здесь приняли. Больше нам идти некуда.

Фрау Долль наспех прошлась по лицу пудрой, румянами и помадой, по мере сил подправив свое обаяние.

— Разумеется, мы вас примем, голубушка! — сказала седовласая докторша и погладила ее по голове. — Что касается вашего мужа, нужно спросить тайного советника. Но для вас в любом случае найдется место в моем отделении.

Появился тайный советник. Доллю показалось, что лицо у него стало еще желтее, морщинистее, озабоченнее и гораздо умнее, чем раньше.

— Для герра Долля у меня найдется комнатка, — сказал он после недолгого раздумья. — Для дамы, к сожалению, нет — может, недели через три-четыре я смогу что-нибудь для вас сделать.