Шмуцокс верхом катается и гоняет по охотам, и на него работает триста работниц, – он получает, предположим, пятьсот рублей в день, а Клавдия Колосова, Анютина мама, тридцать копеек. Ну-ка, раздели пятьсот рублей на тридцать копеек. А тогда все будут получать поровну. Работал ты сегодня восемь часов, работал я четыре часа, – всякий труд одинаково почетен, что столяра, что математика, – идем мы в тот громадный сарай и берем за свою работу кому что нужно, ты – шкаф, а я – задачу. А кто не работает, тот не ест, как сказал апостол Павел, – за исключением идиотов, которые не виноваты что родились уродами. И так как будут делать только разумные вещи, то вещи будут хорошими, – а также будут разумно трудиться, вещей будут делать ровно такое количество, сколько нужно, лишнего и впрок делать не будут, чтоб не заваливалось. И таким образом людям можно будет работать не двенадцать часов, как у Шмуцокса и ль Кошкина, а восемь, семь, шесть и даже меньше. А остальное время пойдёт на книги, на таблицу умножения, на театры, – и все поумнеют… Не будет ни графов, ни баронов, а будут все равноправными гражданами и товарищами. И будут все, как товарищи, сердечны и честны друг к другу… Будут все знать Пушкина… и почему гремит гром, и почему люди должны быть равноправными. Все будут товарищами, а те, которые не захотят сначала, – ну, тех мы посадим в сумасшедший дом, – и все будут еще более честными и умными, чем мы с тобой… Понял?..»

Сейчас самое бы время обсудить с другом Серёгой, почему на отказались строить коммунизм, посему ограничились развитым социализмом (по Брежневу) и социализмом с человеческим лицом (по Горби), почему на защиту социализма никто не вышел во время «августовского путча»?.. Но это все потом вечером, когда они выйдут на улицу 1905 года из редакции… А пока текущие редакционные дела… Жагин открывает настежь дверь своего кабинета, приглашая всех, кто рвался со своими вопросами к завотделом фотоиллюстрациями «ЛЗ»…

– Ключ Соляного Амбара спрятан глубоко и в речи студента-революционера Леонтия, и в Эдиповых сюжетах перманентной классовой революции – от инцестов семейства Клестовых до инцестов семейства Шмуцоксов… – говорит скороговоркой Жагин, попутно знакомя своих сотрудников с Александром. – Знакомьтесь, профессор…

– Глубоко копаешь, – делает другу комплимент Александр, – но докопаться до сути проблем также трудно, как прилуниться, и добыть из глуби Луны изотоп гелия для термоядерных реакторов будущего…

– Понял, намёк про Луну… – Усмехается Серж. – Это серьёзней проблемы революционного инцеста и теории перманентной революции с её Эдиповыми комплексами… – И излагает набившимся сотрудникам из своих и чужих редакций историю с пропавшей драгоценной картиной «Соляной склад ночью» художника-передвижника. С полной яркой безумной луной в левом верхнем углу.

Кто-то из молодых сотрудников, услышав лакомое возбуждающее словечко «инцест», к тому же с темой «голубой луны» бежит за парой сакраментальных журналов с клубничкой, чтобы предложить их полистать за организованными импровизированными чаевыми посиделками…

За чаем Александр берёт «из любопытства» первый из принесённых журналов «с клубничкой» и тут же брезгливо отшвыривает в сторону: это гомосексуальная порнография – с лесбийской тематикой и мужского гомосекса с грязной педерастией.

– У профессора нормальная сексуальная ориентация, – поясняет Серж, – но у нас свободные нравы творческой среды, сотрудничающей со «Спид-инфо» и прочими изданиями, с частными заказами по гомосексу… Время революционного инцеста Пильняка кануло, как луна в зорьку… Век живи и век учись, не понимая, куда движется искусство женского и мужского ню в своих самых совершенных формах…

– Искусство мужского ню под эгидой «Голубой луны» процветает не только в песенном творчестве Бориса Моисеева, но в заповедных изысканных буржуазных потёмках дикого капитализма, – пошелестел рядом тонкими губами молодой человек, представившийся спецкором, со стертыми чертами лица. – …тем более, с отменой статьи за гомосекс из уголовного кодекса… Но тема инцеста, как бытового, так и бытийного революционного инцеста, не потеряла до сих пор актуальности после безвременного ухода из жизни на полигоне Коммунарка гениального Бориса Андреевича…

9. Можайск, 1994

«Русские Святыни: «Нет ничего святого…» – Если так, то Смута будет вечно продолжаться и в душах не развеять страх и мрак, где бесы на задворках копошатся. «Нет ничего святого…» – Если так, зачем зря жить с потухшими глазами бессмысленно, бездарно впопыхах мир омывая горькими слезами? «Нет ничего святого…» – Если так, слабы надежды на детей и внуков. Им снова оставаться в дураках, штудируя бесовскую науку. О, труд души любить и верить – будь! О, выстои, душа, перед коварством, но проложи к Святыням Русским путь, чтоб не соваться в пропасть окаянства! О, брат мой, с русским духом, без словес Отчизне посвяти себя отныне и обрети, как истинный творец, трудом Души нетленные святыни».

Эти стихи председателя фонда Александра были опубликованы в номере районной газеты «Новая жизнь» после информации о научно-культурном благотворительном фонде «Возрождение Русской Святыни», его членах и целях работы. Когда Александр принес в дом Вячеслава только что отпечатанные экземпляры «Новой жизни» со своими стихами, то с радостным удивлением заметил, что его ключевые члены после одобрения и поддержки манифеста фонда в стихах решили не сходить со стихотворной тропки. А почему-то стали ее торить в направлении поэтического посвящения Анны Ахматовой «Памяти Пильняка», написанного в трагическом для прозаика 1938 году, чтобы это как-то связать с ключом Соляного Амбара, через появление впервые в романе имени Ахматовой и четырьмя пронзительными утренними постельными строчками Анненского.

Бард и менестрель в одном флаконе Вячеслав Лайков с волнением в голосе зачитал наизусть стихи «Памяти Пильняка»:

«Всё это разгадаешь ты один… Когда бессонный мрак вокруг клокочет, тот солнечный, тот ландышевый клин врывается вот тьму декабрьской ночи. И по тропинке я к тебе иду, и ты смеешься беззаботным смехом, но хвойный лес и камыши в пруду ответствуют каким-то странным эхом… О, если этим мёртвого бужу, прости меня, я не могу иначе: я о тебе, как о своем тужу, и каждому завидую, кто плачет, кто может плакать в этот страшный час о тех, кто там лежит на дне оврага… Но выкипела, не дойдя до глаз, глаза мои не освежила влага».

После долгой многозначительной паузы Лайков разлил по трем бокалам французское «Бордо», произнес тост:

– За великих поэтов, прозаиков и их вдумчивых благодарных читателей. – Пригубив вина, продолжил. – К этому стихотворению Анны Андреевны из цикла «Венок мертвым» я сочинил несколько музыкальных сопровождений под гитару. Все хороши, но лучшая мелодия к этим стихам «Памяти» ещё не услышана из эха вселенной и мной не написана, хотя и прочувствована, в принципе…