что избежал расстрела из револьвера?..

– Нет, не Клинкер, Никита я… Не стреляйте, я Никита…

– Никита – всё вроде побрито, да не выбрито, – тихо, но угрожающе произнес Вячеслав, и с этими словами вытащил пистолет. – Придется тебя проверить, как в романе. Мое ты имя знаешь, посему тебя расстреливать, как в случае гимназистов, нельзя. А имя моего гостя ты не знаешь. Вот и придется нам порешить тебя, исходя из романного контекста… Сойдёшь за мишень, Никита…

– Не должен был знать имя вашего гостя, Вячеслав Иванович, но мне назвали ФИО вашего гостя, как ключевого свидетеля по дорогой картине… Я должен был только удостовериться в приходе его и передать информацию… А кому – лучше не спрашивайте… Не велено говорить…

Вячеслав спокойно открыл окно в весенний сад и, не прицеливаясь, выстрелил вверх из окна коттеджа в воздух. Усмехнувшись, так же спокойно констатировал:

– В белый свет, как в копеечку… Придется все и подробно рассказать тебе Никита, кто послал тебя сегодня сюда ко мне? Зачем, с какой глобальной и локальной целью послал?

Через пару минут Вячеслав и Александр знали то, что должны были знать… По поводу «лунного шедевра» это был только первый контакт через систему посредников и случайных лиц, к числу который относился и сосед Никита с бегающими глазками. Вячеслав деловито спрятал в карман куртки и поинтересовался:

– Тебе, правда нужны деньги в долг?

– Не обязательно… Спасибо за чай, Вячеслав Иванович… За ваши шуточки и прибауточки…

– Да какие здесь шуточки, Никит, дело, куда тебя втравили, не шутейное… Передай, кому надо, я готов встретиться с авторитетными лицами по проблеме исчезнувшей картины и говорить с купцом…

– С купцом? Каким купцом?..

– Тем самым, у кого картина… Обрати внимание, Никит, я употребил вежливый термин «купец», а не невежливое определение «вор».

– Ну, я пошел?.. – переминаясь с ноги на ногу, пискнул подавленный случившимся Никита.

– Иди… – кивнул головой Вячеслав. – Будь здоров и не кашляй. Через день-другой отзвонишься, что и как?..

– Хорошо.

Когда сосед ушел, Вячеслав сказал:

– Почему-то я так и думал, что должно произойти именно так, как произошло.

Через полчаса позвонил Жагин и сказал:

– Мне дали фотографию «лунного шедевра» и назвали сумму, которые купцы хотели бы получить.

Вячеслав положил трубку после короткого разговора с Жагиным по порядку дальнейших действий и заключил:

– Лёд тронулся, господа присяжные заседатели… – А потом неожиданно добавил. – Я недавно перечитывал этот роман. На меня как-то особенно подействовали слова Андрея Криворотова, напомнившего первому гимназисту их класса Кошкину, как они с Лео Шмуцкосом ходили в ночь ядом с соляным амбаром убивать первого встречного и поперечного, так сказать, «убивать совесть». Мол, вывод таков: зря это делали, потому что расстреливать было нечего… Что к одной и той же девушке, если к ней подойти со звёздами, то она звёздами и откликнется… А если хватать ее руками, то это, что же – ницшевский хлыст?.. И Криворотов говорит Кошкину: тебе удобнее руками, чем мозгом, и тебе безразлично, горничная это или Валентина Александровна – для рук… И дальше пафос: «Я пришел тебе сказать, что мы зря ходили расстреливать совесть, ее никогда и не было. Я не знаю почему это так. Но все это я говорю о тебе, то есть то, что у тебя никогда не было совести. Теперь уже не ты мне, а я тебе никогда не подам руки».

– Да, помню эту замечательную сцену гимназистов, Вячеслав. Мне надрыв Андрея Криворотова понятен, когда он говорил об их всеядной бессовестности, укравши пистолет доктора-отца, чтобы застрелиться, написав перед засыпанием с пистолетом в руках: «Стреляюсь, потому что жизнь есть мерзость». Уснул, не успевши застрелиться, чтобы утром проснуться и приписать в тетрадь: «Не стреляюсь, потому что боюсь, а стало быть, не только жизнь есть мерзость, но мерзавец и я».

– Слава богу, у нас с тобой, председатель, совесть есть и она движет нашими абсолютно бескорыстными, пусть и рискованными поступками – в ответ на выявленные опасности и неопределенности. Перейдём от гимназических завихрений, к нашим баранам – что дальше, Александр?

– А дальше все у нас по нарастающей и по диалектической спирали ввысь к звёздам, где все впервые и впереди у нас и нашего научно-культурного фонда «Возрождение русской святыни».

11. На Николу Вешнего-1995

Александр организовал «Никольскую версту» для школьников в солнечный день Николы Вешнего 22 мая 1995 года по живописной местности, вокруг Никольского собора, благодаря дружеской поддержке председателя районного спорткомитета Виктора Чернова, своего старинного приятеля юности по футбольным и хоккейным баталиям. Для победителей и отличившихся в кроссе по пересеченной местности фонд закупил множество ценных и утешительных призов, в основном, исторических книг разной толщины и художественных познавательных альбомов.

Раньше весь народ «гудел» на Москве-реке близ Козьей горки в какое-то воскресенье июня, то, нечто похожее на празднество города досталось от стародавних и советских традиций – с весельем и купанием на Троицу. Александр был уверен, что с этого дня день города будет отмечаться в Можайске именно на Николу Вешнего в честь покровителя града, святителя Николая Мирликийского, в его ипостаси Николы Можайского с мечом и охраняемым градом в руках. Об этом он кратко и энергично сказал перед стартом толп улыбчивой детворы – от учеников младших классов до старшеклассников. И смысл пробега на Николу Вешнего – участвовать в чудном действе, постараться осилить всю весеннюю дистанция, если не бегом всю, то хотя бы пешком до финиша: не может быть проигравших, с благословением свыше местной святыни, в таком весёлом беспроигрышном действе.

А перед днем Николы Вешнего, на целой странице, 20 мая в сдвоенном номере 58–59 за 1995 год «Новой жизни» (NN 10552-1053 издревле, с незапамятных революционных времен) была опубликована программная статья Александра «Бог, высоко, а Никола близко».

«Дорогие земляки! Каждый раз, когда я приезжаю в Можайск, иду к Никольскому собору. Мысленно здороваюсь и прикасаюсь рукой или щекой к его шершавым кирпичным стенам. А перед, как уехать, опять прихожу сюда постоять на откосе, раствориться думами в таинственном молчании страдающего исполина.

Так повелось с моего Можайского детства от первого потрясения мощью и красотой каменной музыки красных стен и устремленных в небеса башней и шпилей. Много повидал на белом свете: дела разного калибра, научная работа, конференции, а то и посох одинокого странника позволяли утолить неизбывную любознательность новизны диковинных земель, стран и весей. Да все равно тянуло и тянет к истокам, под соборную тень «пламенной русской псевдоготики», на пахучие откосные травы детства со стрекотом кузнечиков да щебетом восторженных