которому могла стать помехой, скоро ушла, так что Каликст, начиная от рук, окончил поцелуями на лбу, и убежал.

Вся эта сцена, настоящий сон наяву, теперь, когда после неё все остыли, выдалась им только чем была. Брошенной костью, что решала жизнь и судьбу. Всё это сталось порывисто, дивно, в восторге – но Юлия не жалела о своём поступке, была спокойной и счастливой. Тётя теперь показывалась неизмерно испуганной и искала спасения в молитве.

То, что случилось наверху, отразилось сразу внизу. Описывая каменицу, мы говорили, что в ней ни одни двери дома плотно не закрывались. Кухарка сквозь щели была свидетелем этой сцены. Слова не долетали до её ушей, но легко о них было догадаться. С уставленными глазами, бьющимся сердцем, иногда хватаясь за голову при виде близости двух молодых людей, кухарка, не дождавшись конца, не могла удержать в себе украденной тайны. Она стремглав побежала вниз, в ворота, где была уверена, что застанет Шевцову Ноинскую или на разговоре с Матусовой, или в споре с Арамовичевой, или на конференции с паном Дыгасом.

Она не ошиблась, Ноинская действительно хотела уже отойти от ворот и сеней, которые представляли обычный салон жителей каменицы, возвращаясь в свои пенаты, когда увидела сбегающую сверху служанку, едва набпросившую на голову и плечи старый платок. Ноинская поспешила ей навстречу.

– Пани мастерова благодетельница, ради Христовых ран, не выдавайте меня! Но что у нас произошло сегодня!

– Что же? Что же? Даю слово – не выдам… смилуйся… упаси Боже, что-нибудь плохое?

– Разве я знаю! – начала болтать кухарка. – Но послушайте-ка, пани мастерова! Как Агатка его туда ввела, так самовар остыл, а та глупая, как корова, неуклюжая, сама даже не поставит, прибегает ко мне. Я попрощалась с пани мастеровой и наверху сразу самовар закипел. Ну – это и конец, хочу зайти, смотрю, Агатки нет уже. Сбежала вниз, а я её знаю… или к Матусовой, или с тем негодяем Ёжком в углу романы крутит, из чего я ей от этого предрекаю когда-нибудь несчастье, потому что это негодяй из-под тёмной звезды. Я должна была остаться наверху, вдруг позовут или ещё что. Что было делать… Есть щель… с тыла, в двери, что хоть бы через неё не хотел смотреть, око лезет. Тогда смотрю… Ничего, сели так напротив друг друга, как подобало, а Малуская будто бы от головной боли – вроде это была правда – сразу оставила их одних. Но она так всегда. Но ничего… сидели так, разговаривая как обычно. Тот смеётся, та глаза опускает, тот молчит, та шутит. Смотрю, аж он за руку её берёт, несёт к устам и целует… Целует! Что тут говорить, целует – чуть не съел – а она ничего. Это уже был знак. Меня любопытство взяло, пошла к двери. Когда начали потом разговор… аж слышу такие голоса, что мне страшно сделалось. Мне казалось, что ссорились. Когда она начала плакать, он опустился на колени, она подала ему обе руки. Эхе! Это уж как со всеми. Объявился. Тётка входит и только руки вверх поднимает – а потом сразу назад в другую комнату, дабы им не мешать. Что потом за termedie[16] были, я вам скажу, чисто театр! Как начнёт то за руки хватать, то отступать, то приближаться, а та плачет, тот, как свёкла закраснелся, то бледнеет… тут смех и радость и затем их как бы на пытки взяли. Та себе глаза закрывает, тот волосы разбрасывает, и по-прежнему лапают за руки друг друга, словно их страх брал, чтобы одно не убежало от другого. Я вам скажу, что, глядя на них, мне аж горячо сделалось. Только потом сели спокойней и давай тихо шептаться, и так близко, что почти головами ударялись. Гляжу, Малуская в дверях стоит, они ведут себя так, как бы её там не было. Заинтригованные, обезумевшие. Вот, что есть, вот что, – добавила кухарка. – Что же вы на это скажете, мастерова?

– А что же? Молодые люди, – сказала, вздыхая, Ноинская, – или женяться, на это их хватит, или… что я могу знать…

– Упаси Боже думать плохое! – сказала кухарка. – Панна очень степенная, раз любит, значит, любит. Что правда, то правда, что такая любовь редко, потому что тут у панов – взвешенная и измеренная, а они забылись как, с позволения, на деревне простой батрак и девка… Теперь только непонятно, что советнику расскажут.

– А я думаю, что он уже даст дочке свободу, потому что она его за нос водит, как сама хочет. Что задумает, то с ним делает.

Мастерова покрутила головой.

– Мне только любопытно, – добавила она, – что семья этого паныча скажет, потому что это чудаки, шляхта и военные люди, им там о дочке урядника и не болтать.

– Э, моя сударыня, – рассмеялась кухарка, – он сундук не откроет, а на стол положит, что имеет, будут иначе петь… Потому что неимущие.

Мастерова задумалась.

– Поженятся, как же им быть, – сказала она, – потому что как бы им не позволили, ну и….

– А! Упаси Иисус Христос, готовы лишить себя жизни… – отозвалась кухарка.

Более скептичная Ноинская шепнула:

– Или-или. Доброй ночи, сударыня.

– Доброй ночи.

* * *

Назавтра после того вечера с утра вышел пан Каликст в бюро. Ноинская, стоя в воротах, с фиглярной улыбкой поздоровалась с ним, глядя смело в глаза. Ей было интересно увидеть счастливого, он показался, как говорила позже: «как ни в чём не бывало!» Считала его великим ловкачом.

Ибо она заметила, что, вышедши из каменицы на улицу, поднял голову вверх, улыбнулся, снял шляпу и с кем-то поздоровался. «Уж ни с кем-то, – подумала она, – а только с ней, которая там уже его высматривала».

Бреннер, вернувшись поздно ночью, очень рано снова вышел из дома.

Каликст, хотя столовался на Новом Свете, обычно после обеда заходил домой, отдыхал немного и только оттуда возращался в бюро. Этого дня, однако не видели его дома. К вечеру, вероятно, готовилась его встретить Ноинская, но – что как-то выдалось всем весьма странным после вчерашнего – допоздна его не дождались кумушки. У мастеровой было подозрение, что за ним, пожалуй, не уследила, что уже, должно быть, на верху. Для выхода из неприятной неопределенности она шепнула мальчику, Фрицку, чтобы подкрался под дверь наверху и поглядел, в замке ли ключ. Для Фрицка это была игра. Он стремглав поднялся и как буря потом сбежал сверху, неся матери заверение, что в дырке ключа нет и что, в неё заглянув, увидел только пустую квартиру.

Кумушки сильно кивали головами. Кухарка говорила, что панна весь день ходила задумчивая и грустная; выглядывала в окна, садилась играть – не могла, ждала с чаем, а