Пана Каликста не было.

Любопытство Ноинской и кухарки было до наивысшей степени заострено.

«Что это? Что это может быть? – шептали они. – Потому что… а ну…»

Девять часов. Кумушки сидели на страже в воротах; что если увидят возвращающегося, кухарка дала бы знать наверху. Не пришёл он, однако. Уже упал полный сумрак и на ухо друг другу подавали самые особенные комментарии, делая разнобразные замечания, когда двое мужчин, за которыми сразу проследовал третий, в плащах, с какими-то официальными минами, появились в воротах, оглядели сидящих там, о чём-то пошептались, и один из них, будто у себя дома, никого ни о чём не спрашивая, шибким шагом прошёл внутрь к Дыгасу.

Ноинская, хоть вроде бы не присматривалась, видела, как он вошёл в избу сторожа, провёл там несколько минут и вышел с ним вместе. Дыгас alias[17] пан Ласанты, который по отношению к чужим всегда принимал физиономию человека независимого, потому что в каменице, сказать правду, он управлял и пановал, и поэтому должны были его уважать, Дыгас, выходя с этой незнакомой фигурой, принял такую покорную мину, что почти казался устрашённым. Шёл с опущенной головой, как на казнь. Оба не говорили друг другу ни слова. В сенях также царило молчание. Арамович, который вышел с трубкой во рту из своей комнаты, поглядел только на стоящих в воротах и, взяв трубку в горсть, спрятал в карман. Только теперь Ноинская догадалась, что прибывшие господа будто бы принадлежали к полиции. Панический страх охватил всех. Арамович, как быстро выскользнул, так ещё быстрей назад в свою квартиру спрятался. Мальчики, инстинктом чувствуя какую-то угрозу, скрылись по углам. Мастерова с кухаркой из любопытства честно удержали позицию, но позже признавались, что и по ним мурашки бегали.

Как только подошёл с Дыгасом тот третий к двум, ожидающим в воротах, пропустив сторожа вперёд, в молчании начали подниматься по лестнице. Кухарка, не смея идти за ними, продвинулась только на такой наблюдательный пост, чтобы могла видеть, идут ли на первый этаж или наверх. Миновали сначала первый и пошли дальше.

Глухая тишина господствовала в каменице, снизу было только слышно, как Дыгас своим ключом открывал квартиру пана Каликста.

Слыша это, кухарка сбежала к мастеровой, сжала ей сильно руку, подняла кверху голову, а сама поспешила на кухню. Не подобало ей выступать ни с каким слухом, но, вздыхая и показывая, начала прохаживаться по кухонке, а так как там был покой пани Малуской, выпроводила её из него.

Тётя вышла к ней посмотреть, что делается; из выражения лица служанки она поняла, что что-то случилось, о чём бы имела охоту поведать, если бы её спросили. Стояла перед ней. Кухарка покивала головой и пальцем указала наверх.

– Что? – спросила Малуская.

Та наклонилась к её уху.

– Полиция – трое…

– Где?

– У пана Каликста наверху…

– А он?

– Нет его.

– А как же вошли?

– Велели Дыгасу открыть.

Малуская заломила руки. Живая и любопытная служанка тут же, исполнив, что ей хотелось, выбежала для дальнейшего наблюдения.

Остановилась тут сразу внизу под лестницей, ведущей на верх, но в эти минуты пришло ей на ум, что бельё у неё висело на чердаке подле горки, поэтому схватила карзину, дабы иметь предлог, и, хотя бельё было ещё мокрое, тихонько взабралась на верх. Думала, что у двери найдёт Дыгаса, но тот, видно, был внутри. По дороге она немного задержалась перед дверью, прислушиваясь.

Никаких, однако, голосов внутри слышно не было, только отчётливо был слышен стук словно отворяемых шкафов и шелест доставаемых бумаг. Долго оставаться на этом месте было опасно, припомнила кухарка, что рядом на чердаке была тёмненькая стена, отделяющая его от помещения под чердаком, а в стене сверху щель, перед которой однажды застала Агатку, стоящую на перевёрнутом ушате и подсматривающую за неприличными делами пана Каликста, потому что это была девушка любопытная, «как живое серебро», согласну выражению кухарки, которая ей предрекала, что ничего хорошо не вырастет.

Тем временем она сама решила использовать средства, за которые хорошо дала в шею Агатке, и втиснулась в помещение рядом с чердаком, где, найдя старое ушато, с бьющимся сердцем приложила глаза к щели. Несмотря на то, что не было ещё очень темно, свечи стояли на столике зажжёнными; видны были разбросанные по столикам и канапе книги, бумаги, вещи. Те два молчащих господина крутились по жилищу Третий стоял с Дыгасом у дверей. Дыгас, понурый, с опущенной головой, стоял, как виновник, у порога, несомненно, думая, как эта какая-то несчастная история навредит хорошей репутации всей каменицы.

Два господина, хозяйничающие не у себя, были чрезмерно деятельны, вспарывали стулья, раздирали канапе, пробовали полы, заглядывали за печь, в печь, осматривали балки потолка, трогали внизу столики, словом, казалось, чего-то искали, чего найти не могли. Один из них даже вспарывал одежду, думая, что в ней наткнётся на что-нибудь зашитое. Кучка бумаг и немного книжек уже были отложены в сторону. С неизмерным мастерством и ловкостью прибывшие гости систематично досматривали инвентарь всего жилища. Закрытые ящики открыли отмычками, третий из которых, стоящий у двери, был наготове, что привлекло к нему косой взгляд Дыгаса – счастьем, никем не замеченный. Сосчитали немного найденных денег, начали связывать письма и бумаги, а ещё один деловито обходил самые маленькие закутки со свечой. Заглянули в печь, где были потрёпанные бумаги и записки, и те из неё вытащили, словом, почти не было мышиной норы, в которую бы не заглянул кто-нибудь из господ.

Потом зажгли сигары и между собой начали о чём-то живо говорить, собирать corpora delicti[18] но кухарка не могла расслышать ни слова.

Поручили потом Дыгасу, чтобы о том, что случилось, сохранял молчание под самой суровым наказанием.

– Прошу ясно панов, – отозвался сторож печально, – что мне там говорить, а не утаится, что паны тут были и искали. Внизу стояли люди, тут языков достаточно.

– Пусть держат их за зубами, – воскликнул один, с бакенбардами полумесяцем, – потому что… будет плохо. – И погрозил на носу.

Дыгас уже смолчал.

– Сказать им, чтобы не разболтали, а нет, то их проводят туда, откуда нескоро вернуться, понимаешь…

Не из чего было с ним разговаривать и объяснять, Дыгас вытер рот и замолк.

Только когда начали собирать книжки и бумаги, Дыгас видел, как один положил в карман деньги, другой, взяв на стене часы, спрятал, поглядели и рассмеялись между собой, словно говорили друг другу: «Когда его освободят, если до этого дойдёт, деньги и часы не будут уже в его голове».

Связали бумаги в скатерти, снятой со столика, на два толстых узла, пачку один взял под плащ и стали уходить. Одну свечу погасили, другую дали Дыгасу.

Уже собирались выходить, когда