– Тебя не слишком коробит от моей истории, надеюсь?

– Нет-нет.

– Посмотри вон на ту пухляшку лет тридцати с руками, прижатыми к груди. Это Роза-Анриетта. Она была служанкой в буржуазной семье. Хозяин ее домогался, принуждал всячески и до того довел, что она умом тронулась. А вон ту видишь, которая ходит на цыпочках? Анна-Клод. Муж ее избивал, в конце концов она упала с лестницы и оказалась здесь. А на малышку Валентину, вон на ту, с лентами в волосах, у которой рука все время дергается, напал насильник, когда она вышла из прачечной. Врочем, не все женщины тут по вине мужиков оказались, конечно. Аглая, та, в углу, с парализованным лицом, выбросилась с третьего этажа после смерти маленькой дочки. Эрсили, напротив нас, ту, что сидит неподвижно, покусала бродячая собака. А есть здесь и такие, которые о себе ничего не рассказывают, все время молчат. Мы даже имен их не знаем. Вот такие дела. Не очень-то веселая картина для первого дня, да?

Не переставая вязать, Тереза рассматривает Эжени. Эта молоденькая барышня из богатых не кажется ей такой уж чокнутой, хотя порой настоящее безумие не сразу и разглядишь. Тереза помнит разных клиентов – самые приличные и почтенные, на первый взгляд, едва оказавшись в ее комнатушке за закрытой дверью, превращались в буйнопомешанных. Но мужское безумие нельзя сравнивать с женским – мужчины обращают свою ярость на других, женщины – на себя.

Действительно, есть что-то странное в этой растерянной брюнетке, что-то в ней привлекает внимание и дразнит любопытство не только потому, что эта девушка образованна и принадлежит к буржуазному классу, не это мгновенно бросается в глаза и отличает ее от других, а нечто более важное, таящееся внутри. Да и Старожилка не смотрела бы так пристально в их сторону из дальнего конца дортуара, если б тоже не приметила что-то особенное в Эжени.

– А ты как сама оказалась в Сальпетриер?

– По воле отца.

Тереза перестает вязать и кладет спицы на колени:

– Да уж, куда легче, когда тебя сюда притаскивают жандармы.

Эжени не успевает ответить на это соображение – посреди веселой кутерьмы раздается вопль. Санитарки в белом бросаются на середину дортуара; пациентки расступаются – одни напуганы, другие раздосадованы тем, что им помешали готовиться к балу. В проходе между койками на коленях стоит Роза-Анриетта и содрогается всем телом – руки прижаты к груди, кисти вывернуты и похожи на клешни, опущенная голова трясется, дыхание вырывается с хрипами. Медсестры никак не могут ее поднять – сведенные судорогой ноги не хотят отрываться от пола. Приближается Женевьева твердой походкой – прямая, неколебимо уверенная, – расталкивает пациенток, мешающих пройти, достает из кармана склянку и выливает из нее немного жидкости на тряпицу. Опустившись на колени рядом с несчастной женщиной, которая уже не слышит и не видит ничего вокруг, она прижимает тряпицу к ее лицу. Через несколько секунд крики смолкают и расслабившееся тело с глухим стуком падает на пол.

Эжени переводит взгляд на Терезу:

– Куда легче быть где-нибудь в другом месте.

* * *

Припадок, случившийся у Розы-Анриетты, всех лишил желания продолжать веселье – словно ледяной ветер пронесся по дортуару, – и вторая половина дня прошла в тишине и скуке. Некоторые умалишенные воспользовались разрешением прогуляться в парке, прочие предпочли остаться в койках – рассматривали молча свои наряды и мечтали о приближавшемся празднике.

На ужин в столовой, как обычно, раздают суп и по два куска хлеба; всё по-прежнему тихо.

Эжени, охваченная внезапным приступом голода, скребет ложкой по донышку миски, выгребая остатки супа. Боковым зрением она видит, как кто-то справа протягивает ей половую тряпку, и поднимает голову – рядом стоит Женевьева.

– Здесь нет бездельниц – будешь прибираться вместе со всеми. Когда закончишь, жду тебя у выхода из столовой. И оставь в покое миску, в ней уже ничего нет.

Эжени повинуется без лишних слов. Через полчаса скамейки расставлены ровными рядами, посуда вымыта и вытерта, пол надраен до блеска, деревянные столы протерты. Сложив тряпки на место, пациентки возвращаются в дортуар. Часы показывают восемь вечера.

Женевьева, как и обещала, ждет Эжени. Девушка устала, под глазами у нее резче обозначились тени.

– Иди за мной.

Эти сухие приказы без пояснений злят Эжени. Раньше с ней так разговаривал отец, теперь эта суровая медсестра. Неужели до конца дней другие люди будут все решать за нее и указывать, что ей делать? Она крепко сжимает челюсти и следует за Женевьевой по тому самому коридору, которым ее вели в дортуар сегодня утром. За окнами редкие фонари на аллеях пятнами света разбавляют сумрак.

Женевьева наконец останавливается и достает из кармана связку ключей, а Эжени узнаёт дверь палаты, где ее запирали прошлой ночью.

– Я опять буду спать здесь?

– Да.

– Но мне отвели койку в дортуаре.

Женевьева вставляет ключ в замок и открывает створку:

– Заходи.

Эжени, стараясь совладать с нервами, переступает порог выстуженной палаты. Женевьева, как и накануне, остается в проеме, положив ладонь на дверную ручку.

– Вы можете хотя бы объяснить?

– Доктор Бабинский завтра тебя обследует и решит, можно ли тебе находиться в общей спальне. А пока я не желаю, чтобы ты будоражила остальных своими байками о привидениях.

– Прошу прощения, если вчера я вас напугала.

– Ты меня не напугала, это не в твоих силах. Но не смей более заговаривать о моей сестре. Не знаю и знать не желаю, откуда тебе известно ее имя.

– Она сама мне сказала.

– Замолчи сейчас же. Привидения не существуют, ясно?

– Привидения – нет. А ду́хи – существуют.

Сердце Женевьевы начинает колотиться как бешеное, и она старается восстановить дыхание. Разумеется, вчера она испугалась, и сейчас тоже испытывает страх, глядя на темный неподвижный силуэт в изножии кровати. Никогда еще умалишенные пациентки не выбивали ее из колеи настолько, чтобы поколебать уверенность в себе, а новенькой это удалось. Теперь нужно срочно взять себя в руки и не подать виду.

Женевьева делает глубокий вдох и слышит собственный голос будто со стороны:

– Твой отец правильно сделал, что привез тебя сюда.

В полумраке Эжени молча принимает удар, а сестра-распорядительница мгновенно испытывает сожаление о своих словах. С какой стати она позволила себе намеренно уязвить пациентку? Не в ее привычках бить по больному месту, и собственные моральные установки ей это запрещают. Ничего подобного она в жизни не делала. Сердцебиение опять учащается. Женевьева понимает, что нужно немедленно уйти, покинуть эту палату, но не может сдвинуться с места. Замирает в нерешительности на пороге, будто ждет чего-то, хоть и не решается себе в этом признаться.