нее синяя набивная юбка. На голове полосатый платок. Ноги в толстый слой обмотаны тряпками из джутовой мешковины и туго затянуты веревкой. Отворив двери, она заглянула в горницу огромными черными, как угли, глазами. Мы еще лежали в постели и ужасно перепугались, увидев старое, морщинистое лицо, точь-в-точь как у бабы-яги. Братик метнулся к стенке, Людка уткнулась в подушку, я, приподнявшись, смотрела на гостью сквозь пальцы, которыми прикрыла глаза. Только Бетка смело заговорила с цыганкой:

— Обождите в сенях, Гана. Мама пошла за водой к колодцу.

Гану и в комнате можно было без боязни оставить одну. Она никогда ничего ни у кого не украла. В деревне уважали ее, хотя она и жила в лачуге за костелом со всеми своими сородичами. Она ходила по домам, побиралась, и не было случая, чтобы ее отпустили с пустыми руками. Более того, многие считали приход Ганы в дом особым везением.

У нее всегда были карты, и по ним она предсказывала будущее. Иной раз ее предсказания сбывались, и люди тогда в один голос твердили, что природа наделила ее даром ясновидения.

Мы в то утро и знать не знали, с какой вестью в наш дом явилась цыганка Гана. Она подождала в горнице, а когда вскоре послышались на пристенье мамины шаги, вышла в сени ей навстречу.

С приветливой улыбкой, разгладившей на лице все морщины и бугорки, Гана сказала маме:

— С добрым утром, хозяюшка!

— A-а, Гана… — Мама слегка улыбнулась в ответ и поставила ведра на земляной пол сеней.

— Весточку принесла тебе, касатка.

— Неужто война кончилась? — спросила мама и после минутной передышки нагнулась к ведрам, локтем толкнула кухонную дверь и вошла внутрь.

Сквозь приотворенную дверь потянуло теплом — белое парное марево перемешивалось над порогом с холодным воздухом, врывавшимся со двора.

Мама крикнула через плечо:

— Одно бы нас только и порадовало, кабы настал конец беде бедучей!

Гана придвинулась к маме.

— И другие вести могут порадовать. Одну такую принесли мне карты для вас. Всем вестям весть, хозяйка! Придет вам письмо из России!

Даже лежа в постелях, мы услыхали, как мама вскрикнула:

— О-ой, Гана!

Но тут же осеклась, стихла, и в этой тишине было слышно, как потрескивает в топке огонь и шипит вода, перебегавшая со сковороды на угли.

А цыганка ее утешает:

— Карта несет тебе радость, хозяйка, позволь кинуть на тебя…

— Да не верю я ни картам, ни гаданью, — махнула мама рукой.

Гана упала на колени у порога горницы, вмиг достала из подола колоду и ловко, полукружьем, точно разноцветную радугу, раскинула ее ладонью на полу. Она перекладывала их, выбирала, тасовала, а мы завороженно следили за ней. Наконец она ткнула длинным, худым, с припухшими суставами пальцем в какую-то карту и долго не отнимала его.

— Хозяйка, хозяйка! Глянь сама, если не веришь. На русском фронте твой хозяин. И письмо придет.

Мама повернулась и опять ушла в кухню, чтобы наполнить водой чан — в тот день она собиралась стирать. Вода плескалась, булькала и приглушала треск поленьев в очаге, в котором метались сполохи пламени.

Цыганка, обиженная маминым равнодушием, подняла руки кверху и поклялась своей жизнью, что карты не врут. Нам она казалась страшной сказочной колдуньей. Я подтянула перину к самому подбородку и огляделась: Людка замерла, братик, прижавшись к передку кровати, грозно посверкивал глазками. На лбу появилась глубокая морщина, а на подушке лежал крепко сжатый кулачок. Кто знает, о чем он думал и не хотел ли он поступить точно так же, как и тетка Ливориха тогда с нами в Брежном поле?

Одна только Бетка набралась мужества, вскочила с постели и стала выпроваживать цыганку из горницы. Нечего было Гане терзать маму и бередить ей душу еще и гаданием, в которое мама не верила. Она знала, что мама сама достаточно сильная, чтобы справиться со своими страданиями без чужих утешений.

На Беткин голос мама воротилась в сени и стала совестить цыганку:

— Тебе, Гана, главное — ту мою старую юбку заполучить, вот и пристаешь ко мне со своим гаданием. Ладно, отдам ее тебе, хоть можно бы из нее и кой-какую одежку детям справить. Авось мне это зачтется.

И она пошла в чулан — мы догадались об этом по скрипу двери. Возвратилась с черной набивной юбкой.

— На, — она бросила юбку к ногам цыганки, — и ступай своей дорогой…

— Что и говорить, сгодилась бы мне эта юбка, да только не возьму ее, покуда письмо не придет, так и знай. — Гана наотрез, к большому удивлению мамы, отказалась от юбки: ведь главное, отвести подозрение и оставить за собой славу знаменитой гадалки.

Она собрала карты и сунула их в подол верхней юбки, подоткнутой двумя концами опушки за шнур вокруг талии. Молча поднялась с полу и пошла прочь. Переступая уже порог дома, она обернулась — ей не давало покоя недоверие мамы — и сердито крикнула:

— А письмо придет, так и знай!

Она сошла с пристенья и тяжело, по-старушечьи волоча обернутые в тряпки ноги, побрела по занесенной снегом дороге.

Мы не знали точно, какой след оставило это событие в душе мамы. Но каждый из нас на свой лад призадумался; потом еще долго мы молча лежали в постелях под своими теплыми перинами.

Старшая сестра воротилась к нам и тихо шепнула, что мама больше не будет высиживать у окна, а то, мол, люди этим пользуются. Уж сколько раз Бетка уверяла нас, что мама хоть и слабая с виду, а выдюжит не хуже любого мужчины в деревне. Она, дескать, не неженка и справится со всякими трудностями. Мы слушали сестру и завидовали, что она так хорошо разбирается в людях. Нам тоже хотелось быть старше, и этим своим желанием мы как бы торопили время, бегущее от лета к зиме, от зимы к лету.

Да и взрослые тоже томительно ждали перемен. Может, потому, что шла война.

Все вокруг было еще белым-бело, а уж поговаривали, что надо потихоньку готовиться к пахоте — того и