Жеку палец комотра показал, на Геру — комиссара. Жека со снега встал, быстро штаны приспустил:

— Командир, у меня в жопе алмазы.

— Чего?

— Алмазы якутские. Уд по ходу ободрать можно.

Повернулся Жека: на его ягодицах поджарых татуировки — два чёрта с лопатами совковыми в руках. А в лопатах — алмазы блестят. Наклонился кочегар, ягодицами задвигал, как при ходьбе. От движения черти стали алмазы ему в верзоху закидывать.

Командир усмехнулся:

— Шутника в обоз!

И на Геру:

— Встать!

Гера сидит спокойно:

— Не дамся. Стреляйте.

— Ты кто?

— Разжалованный штабс-капитан ВДВ ДР.

— Десантура? Штабной? В обоз его! Пригодится.

И на пленного солдата:

— Ну-ка, становись к паровозу, служивый!

Русоволос солдат, с простым лицом русским, нос картошкой рязанской. Встал, покорно штаны скинул.

Комиссар выбрал себе мужика попухлявей, из пассажиров. Похоже — купец. Перепуганный, крестясь и подвывая, порты спускает.

— К паровозу! Становись!! — Голос комотра воздух сверлит.

Двое со штанами спущенными к тендеру тёплому встали, оперлись. У солдата задница плоска, как доска, у купца — каравай пшеничный.

У комотра уд жилистый, кривой, недлинный. У комиссара — дубина мясная.

Вставили.

Купец завопил.

Солдат застонал.

Комотр и комиссар и ебут по-разному, как и говорят: один быстро, жадно-напористо; другой — протяжно-обстоятельно.

Сладка зимняя ебля под газом! Быстро не кончается. Крики, стоны, рычания.

Идёт дело горячее.

Уж и кровь на снег брызжет, и бесчувственные валятся, а новые из лишних к поезду встают. Уж и до смерти заёбанные с насыпи катятся, и кости трещат, и связки горловые от крика садятся, а партизанские тела всё раскачиваются жадно:

еть!еть!еть!еть!еть!

Ненасытны адские уссурийские ёбари.

Потому как — этим и живут.

Эту страсть в себе и носят, месяцами по сопкам перекатываясь. Купчина комиссаров, навизжавшись, замертво валится. Елда мясная, окровавленная на солнце блестит.

— Следующий раб Божий!

Перст указующий комиссаров неумолим.

Следующего пассажира к тендеру ставят. Это есаул Гузь из Ши-Хо. Под дулами партизанскими вся СБ-спесь с него сошла. Глянув на кровавую дубину комиссара, сделал вид, что сознание теряет. Но Оглоблина не проведёшь:

— Девять грамм симулянту!

Выстрел.

— Следующий!

Женщина дородная, как и комиссар. Сибирячка. Встала покорно, юбку задрав. Крепкими руками о тендер оперлась.

— Матушка, одарил Вседержитель тебя охлупьем знатным! — одобряет комиссар, елду направляя.

Вошёл.

И — молча приняла в себя дубину комиссарову, только губу прокусила.

Кровь на рельс стылый капнула.

— Достойна ты, баба, проебстивой быть!

Но и она вскоре без чувств валится.

— Следующий!

Идёт дело сочное, упругое.

Комиссар уж четырех заёб. Повалился без чувств и солдат русский, терпеливый.

Четыре часа без малого ебля адская продолжалась. Солнце уж в зенит встало, тендер паровоза остыл. Большую часть пассажиров, как и всегда, насмерть заебли партизаны. Покалеченных — с насыпи в овраг.

Барахло из поезда — на сани.

Пленных полезных с десяток-другой — в обоз. Туда и Гера с Жекой попали, и девочка Аля, и Тьян, и старик безногий, доктором назвавшийся. Рабочие руки нужны отряду: еду готовить, исподнее стирать, раны перевязывать.

— По саня-я-я-я-ям!!!

Голос командира — хоть пронзительный, но удовлетворённый. Победа!

— С нами Бо-о-о-ог! — Комиссар раскрасневшийся всех крестным знамением осеняет.

Дёрнули вожжи мёрзлые, заскрипели полозья.

Домой! В лес!

Но девочка Аля — с саней и — тягу.

— Стоять! — Очередь автоматная перед ней по снегу фонтанчиками. Встала Аля, руки подняла.

— Что за девка прыткая — третья попытка!

— Я братца иещу! — заплакала.

— Мы таперича твои братцы! Ходи назад!

Подошла. Партизан Ерохин её — живородящей верёвкой за ногу, как курицу.

— Садись, не гневи наши сердца!

Села Аля, делать нечего.

— Прыткая — это хорошо. — Комотр Налимов в медвежью полость кутается. — Будет у меня сегодня ночью дрочей!

— Дело почётное, Иван!

— И ответственное, Богдан!

Улыбаются друг другу, рядом сидючи, комотр с комиссаром. Победа! Не каждый день в жизни партизанской это слово говорят.

— Н-н-но, привередливыя!

Вожжи куржавые по крупам конским прошлись. Сани дёрнулись.

В стан добрались к закату, когда солнце уж за сопки упало. Логовище партизанское хитро обустроено: в обрыве береговом реки Сунгари вырыты пещеры обширные, достаточные. Туда с реки замёрзшей с ходу сани вползают. Там и конюшня, и кладовая, и оружейная, и нары спальные, и трапезная.

Встречают партизан их помощники — поварихи, кладовщики, оружейники, конюхи. Все они — пленными оказались, каждый в своё время, а потом в отряде остались.

Добычу — в кладовую да на кухню.

Есть партизанам хочется, оголодали после дела. Ну так на что повара-поварихи? Всё готово уж. В трапезной все рассаживаются рядами тесными. Комиссар молитву читает. И — чаши с кулешом — по рукам. Хорош кулеш партизанский! С пшеном, морошкой, мясом-салом кабаньим. Кабанов в лесу достаточно. Есть и олени, и косули, и медведи. Во время войны зверь расплодился — бить некому, стрелки на фронте! Волки по ночам воют. Так что обед адских ёбарей без мяса — редкость.

Отобедав, остатки еды пленным отдали.

Аля с инвалидом рядом, из одной чаши едят. Он ест спокойно, словно и не произошло ничего в его жизни нового. Она — по брату всё печалится, слёзы в кулеш роняет. У инвалида тоже слеза покатилась, опухолью выдавленная. Застонал.

— Болит, дедушк?

— Не болит, а ноет, словно зуб.

— Мама говорила, от зубной боли свиное сало помогай.

Усмехнулся:

— Попробуем!

Вытащил из кулеша кусочек кабаньего сала, к опухоли приложил. Аля рассмеялась, слёзы утирая.

После трапезы партизаны отдыхать пошли. А пленных распределили. Аля и Тьян на кухню попали. Там ещё пятеро женщин разных. Кухня большая, в пещере отдельной. Свод пещеры, как в шахте, деревянными столбами подопрён. Пол галькой да камнями речными выложен. Четыре печи больших, из валунов и глины сложенных. Трубы жестяные — в потолок. Котлы на печах большие, чугунные, банные. В них пищу партизанам варят, моют посуду, кипятят инструменты для доктора партизанского. А на одной печи отдельно — медный котёл. Огромный. В нём варится хлёбово. У котла старуха и баба молодая, Анфиса краснолицая. Старуха Марефа в лохмотьях, в ожерельях из черепов змеиных и ястребиных. Анфиса варево мешает, старуха сыпет туда сушёные грибы, жучиный порошок, кидает корень женьшеня, вяленую гадюку, травы болотные, бормочет заклятие:

— Варись, хлёбово-ёбово, варись, хлёбово-ёбово…

Алю и Тьян определили к другим посудомойкам. Стали чашки и ложки в тёплой воде с китайским гелем мыть.

Инвалида безногого к доктору направили. Доктор в отряде — монгол Сэнгюм Баасанжав, бывший фельдшер, крещённый в православие под именем Сергей. Но зовут его все по-прежнему — Сэнгюм. В отряде все — православные. Даже приставшие четверо китайцев в Православие комиссаром окрещены.