Поскольку попытка самоубийства Конса оставалась единичным случаем, у всех этих служителей Фемиды не было никаких причин самим вести расследование. Пока закон не нарушался, они не могли вмешиваться в дела компании. Но судейские чиновники озадачились вопросом, в какой мере утрата головы нарушает законность? И пришли к выводу, что оно является преступлением, лишь будучи следствием непосредственного воздействия, то есть исключительно в случае физического контакта жертвы с вероятным преступником. Однако в данном случае преступник отсутствовал. Затем чиновники задались другим вопросом: в какой степени утрата голов — при том, что «такое вообще случается», — в данной компании происходит по естественным причинам, ведь уровень обезглавливания необычайно высок? На этот вопрос, если не считать констатации факта, что правосудие всегда несколько отстает от развития нравов общества, ответа не нашлось. Но даже после того, как в компании было выявлено резко отклоняющееся от нормы количество безголовых служащих, даже после того, как подозрения пали на одного человека, можно ли было обвинять его, не имея никаких доказательств? Конечно же, нет. Требовалось большое количество жалоб, а также довольно много свидетелей. Делу нужен был какой-то толчок. Необходимо было, чтобы люди в компании осознали себя жертвами и предъявили иск директору отдела продаж. Судейские чиновники подумали о Консе, но что мог сделать этот молодой человек в том состоянии, в котором он находился?

Все это время Гуч чувствовал себя солидарным с Меретт и некоторыми другими служащими, с которыми общался в рамках следствия. Когда инспектор столкнулся лицом к лицу с начальником Конса и Меретт, тот просто уничтожил его и растер в порошок, так что у Гуча лишь прибавилось желания «вывести Грин-Вуда на чистую воду». Не много надо было и Меретт, чтобы она начала действовать. Гуч всего лишь рассказал ей о возможных вариантах поведения в сложившейся ситуации и, в частности, о юридическом пути развития дела, по которому советовали пойти судейские чиновники. Теперь по вечерам Меретт и Гуч иногда довольно долго разговаривали по телефону, пока муж Меретт убирал после ужина стол и включал посудомоечную машину.

Первым, кому Меретт сообщила о своем намерении объявить Грин-Вуду войну, стал Валаки. Произошло это примерно месяц спустя после попытки Конса покончить с собой. Закрывшись на ключ, Меретт с Валаки расположились в кабинете Меретт. Валаки курил, посматривая в окно.

— Слушай, — сказала Меретт. — Я позвала тебя сюда, и мы заперлись, потому что я хочу серьезно с тобой поговорить. Раньше мы любой вопрос могли обсудить в коридоре, нам было наплевать, слышит ли нас кто-то или нет, но ты знаешь не хуже меня, что времена нынче другие, все сильно изменилось, и я не уверена, что долго смогу сохранять такое же равнодушие, как прежде. Я не уверена, что смогу ходить на работу, ничего не говоря и никак не выражая свое возмущение, потому что все то зло, что я вижу кругом, я больше не в состоянии терпеть, я больше не в состоянии чувствовать свою к нему причастность. Не знаю, как ты, но я не перестаю думать о попытке Конса покончить с собой… Я знала Конса, я разговаривала с ним, и ты понимаешь, как и я, что его поступок напрямую связан с изменениями, произошедшими в компании после прихода Грин-Вуда. Я хотела бы, чтобы все услышали правду Конса, правду молодого человека, не выдержавшего напряжения… Его правда — она ведь также и наша. Теперь я не просто не согласна с этими людьми и с той жизнью, которую они заставляют нас вести… Я поддерживаю отношения с неким инспектором Гучем, он занимается расследованием неудавшегося самоубийства Конса… Я могла бы очень легко — потому что постоянно ощущаю беспокойство и тревогу — подать жалобу на «оказание на меня морального давления, которое влечет за собой тяжелые физические и психологические последствия»; я могла бы запустить всю эту процедуру, но если я буду одна, то, поскольку я женщина и не была непосредственной жертвой этого морального давления, мне не хватит сил все это осуществить, тем более что мнение судей известно: нужно, чтобы некоторое число служащих собралось вместе, должен существовать определенный коллектив, а заявление одного человека не будет иметь никакого веса и не сможет восполнить отсутствие доказательств, которое характеризует данный случай…

Валаки курил, наблюдая за привычной суетой во дворе компании. Он думал о том, что довольно опасно ввязываться в подобное дело за пять лет до выхода на пенсию. Он подумал также, что, несмотря на свой возраст, всегда поддерживал с Грин-Вудом неплохие отношения и что, вероятно, он не сильно рискует лишиться головы, продолжая покорно гнуть шею и тихо заканчивая карьеру в своем шкафу. Но относиться ко всему лишь с позиции личных интересов Валаки не мог, и никогда не смог бы отказаться от участия в общем деле хотя бы потому, что был неспособен сказать Меретт «нет» и выказать себя перед ней трусом. Повернувшись к ней и затушив сигарету, Валаки еще раз подумал о пенсии, о возможной безработице и о бесчестии, которое, быть может, ждет его работодателя; а затем, вопреки собственной воле становясь героем, улыбнулся и сказал:

— Все, что ты захочешь сделать, мы сделаем вместе… Я буду с тобой и помогу тебе, насколько это в моих силах, склонить на нашу сторону как можно больше людей…

Они посмотрели друг на друга, и хотя ни один из них не произнес больше ни слова, каждый понял все, что чувствовал другой. Нет, ни для кого это решение не было легким; Меретт уже не одну ночь провела, ворочаясь в постели без сна: ее неотступно преследовали мысли о своем неопределенном будущем, о тех мерах, что должны последовать со стороны начальства, о той жестокости, которую могла породить ее собственная жестокость. Когда же ей все-таки удавалось заснуть, ей снились кошмары: мертвенное лицо Грин-Вуда с пустыми глазами наклонялось над ней, а его руки старались искалечить ее и в особенности ее шею. Несколько раз Меретт просыпалась в слезах и была вынуждена включать свет, чтобы проверить, по-прежнему ли ее голова и тело составляют единое целое.

22

Этель, мать Конса, была женщиной небольшого роста с неизменно безупречной прической. Она никогда не подчеркивала свои формы, предпочитая носить кофты и прямые юбки, которые давно вышли из моды, вернее, вообще не имевшие к моде никакого отношения. Когда кто-нибудь звонил в дверь их с Моранже домика, на террасе, благодаря которой жилище не казалось совсем уж крохотным, тотчас принималась лаять маленькая собачонка по кличке Скиц. Окно кухни распахивалось, и слегка гнусавым голосом хозяйка дома спрашивала: «В чем дело?» Посетитель понимал, что она готовит обед или ужин, но если ему нужна была ее подпись для какой-либо бумаги, для расписки в получении, например, то Этель выходила к нему аккуратно одетая, причесанная — застать ее врасплох было невозможно, — в то время как Скиц обнюхивал ботинки незваного гостя.

В доме хранилось множество фотографий Конса со Скицем, а также фотографий, на которых единственный сын Этель задувал свечки на торте в окружении его дядей и тетей, лица которых от огромного количества выпитого имели багровый оттенок.

С тех пор как с сыном Этель произошло несчастье, звонить к ним в дом было бессмысленно, дверь никто не открывал. Мать Конса много времени проводила в больнице, когда же оставалась дома, то не выходила из гостиной, устало сидя в своем кресле. Теперь она порой целый день тупо смотрела телевизор, но, кроме того, — и это было невозможно представить себе раньше — она позволяла Скицу забираться на диванчик и оставлять на нем клочья шерсти. Когда звонили в дверь, Этель больше не шла открывать окно на кухне; а ее волосы после стольких лет применения средств для укладки сами казались удивленными тем, что теперь могли торчать, как им вздумается.