— Милая моя, так я же — Вазила, конюшник! Слышала, поди, про меня?

— Вазила? Конечно! В сказках маминых было…

— Какие сказки! Я, как видишь, есть на самом деле, только ты про то никому, смотри, не сказывай! Тебе-то я готов показаться, ты девочка добрая, одна такая, у отца-то. А я, что я? По нём, по тятьке твоему, горемычному, плачу, слёз унять нет мочи. И по Угольку нашему милому — тоже. Ох, и уготовано им… И тебе, родненькая, и тебе, — конюшник посмотрел на неё, и Есии показалось, что вместо глаз у дедушки — большие, пришитые грубыми нитками пуговицы.

— И моё сердечко тоже чует беду, дедушка…

— Ох, — Вазила выдохнул пар, и в клубах заискрились снежинки. — Как бы знал хозяин, какая страшная, косматая беда на двор к нам пожаловала! Пришла вон, у воротин стоит, покачивает их костистыми лапами, зырит одним глазищем своим горящим. Я ведь, красавица ты наша, не один век прожил, и всё опять, выходит, повториться должно. И рад бы что поменять, да мал и слаб я больно. За конём да порядком по двору следить — вот и вся моя забота, а дальше не суйся, а то ведь такие силы, такие ведь грядут. Раздавят, и мокрого места от меня не останется!

— Может, я смогу уговорить тятьку…

— Эх, да что пытаться, Есюшенька, пустое всё. Навряд тебя послухает. Вскружили ему головушку так, что вскоре уготовано ему будет потерять её вовсе.

Старичок помолчал, и добавил:

— Всё опять повторяется, как встарь. Снова эта сила явилась в наш мир, и нужен ей для дел её и твой тятька, и конь такой вот масти, как наш Уголёк. Я же ведь так вот гриву на прощанье расчёсывал, другому славному коню, пару сотен лет назад тому было, при Петре-государе…

Конюшник ещё долго охал:

— Но ты не печалься пока, раньше сроку-то, девочка! Вон, и сапожки у тебя теперь есть какие славные! Ещё предстоит тебе в них путь немалый прошагать. Знаю, знаю я о тебе — дар будет. Научишься ты с нашим братом, который для других невидимый, дружбу водить. Но как же нелегко тебе эти познания дадутся! Что ж я, ною тут… Дел невпроворот! А ты иди, иди себе, а то ведь, неровен час, начнут ещё искать!

Есия вышла из хлева и зашагала к дому, а плач и стоны за спиной не умолкали. А, когда воротилась к теплу, удивилась пугающей тишине. Все же только радовались обновкам да сладостям, а теперь будто все ушли!

Мама лежала — бледная, вмиг осунувшаяся, а отец и сёстры окружили её в молчании:

— Доченька, подойти до меня, голубушка, наклонись, хочу тебя в последний раз рассмотреть, — еле слышно сказала Ульяна. — Я ведь вот-вот умру…

* * *

Молчаливыми свидетелями их напряжённой беседы были только старинные иконы. Евтихий, не смея поднять глаз на незваного гостя, кряхтел, утирал влажный красный рот длинным рукавом, переводил блуждающий трусливый взор то на одного, то на другого святого, и в каждом тёмном лике читал немой укор:

— Так что же ты, выходит, смалодушничал? Ты — сын Никиты, потомок самого Геласия? — Фока уже не в первый раз с холодной точностью перечислял длинную родословную дьяка, и каждое имя сыпалось, словно камни, от которых не укрыться:

— Да говорю же, что приехал я в нужный час, всё, как и было мне завещано… к тому распроклятому трактиру, и всё в точности и увидел — горел там огонь, горел! Зло так, пугающе, аж мурашки по коже.

— Вот и ты струсил!

— Да нет же, нет! Не в том вовсе дело было! По-другому всё оказалось. Остановился я, значит, на самом перекрёстке, а там одна лошадь уже стоит, да и ещё крестьянин подъехал на расписных таких санях. Конь у него чёрный, видный собой весь. Ну и я, и я, — Евтихий поперхнулся и начал икать, выпучив по-рачьи глаза. — Вот я и не решился войти, повернул сани, да и вернулся к себе. А как быть, если всё сложилось не так, как мне мои сродники завещали, они мне ничего не говорили, что я там не один буду…

— Да замолкни ты уж! — огрызнулся Фока.

В наступившей грузной тишине дьяк не знал, как оправдаться. Он трепетал перед гостем, сжимавшего в руке чехол — явно с оружием. Мысли блуждали судорожно, и дьяк пытался, словно тонущий, схватиться хотя бы за какой-нибудь довод:

— Ничего мне ни дед, ни отец о том не сказывали! Мне след было одному там оказаться! Свести знакомство с неким господином, войти в доверие, чтобы попасть на службу…

— Эх ты, жалкая твоя душонка! — брезгливо перебил Фока. — От предков передавалось мне, что я — Фока Зверолов, должен выследить и свести этого лютого зверя в обличии людском, а ты, ты! — он ткнул в грудь Евтихия, и тот невольно отшатнулся, задев головой лампаду, масло пролилось за шиворот. Дьяк с трудом подавил крик. — Именно тебе было уготовано стать его возничим, и суметь задержать его под любым предлогом, чтобы помочь мне одолеть его. Но вот теперь и скажи мне, такое ты отродье, недостойное славных предков, как мне быть?

— Уверяю, этот крестьянин непонятно как появился, должно быть, произошла какая-то странность! Да это он во всём и виноват, не я! Поверь мне, славный охотник!

— Брось эту мерзость, ещё сапоги мне вылежи, отродь! — Фока уже с трудом удерживался. И только взгляд на иконы немного его успокоил. — Ладно… Я, верно, знаю крестьянина, о котором ты тараторишь. Эх, зачем его только отпустил до сроку. Если бы он меня дожидался там, у ворот, как бы всё хорошо сложилось!

— Да он, поди же, из Серебряных Ключей, знаю его! Дети его тут крещены! Звать Петром, найдёшь легко! Дело-то — нехитрое!

— Нехитрое дело тебе было доверено, но почём зря! А ты в самом зачинке его провалил! — он выдохнул. — Лучше скажи мне, ты слышал что про Кродо?

— Про гигантского крота, обитателя шахты? Знамо дело! О нём отродясь говорят, байка такая местная, страшилка для детёв…

— Несколько часов назад я убил Кродо.

Евтихий сглотнул.

— И