у меня больше нет ни одной заговорённой серебряной пули, чтобы разить тех, кто явился оттуда, — и он посмотрел вниз. — Как нет и времени.

Фока порылся в карманах, и извлёк горсть монет:

— Слушай, отродье, раз ты провалился, но хочешь жить, соображай-ка быстро, где я могу это всё переплавить хотя бы на одну пулю…

* * *

Еремей Силуанович любезно пододвинул Гвилуму кресло, и тот, долго и степенно отказываясь и выполняя множество других старинных условностей, всё же опустил круглый зад, положив руки на пухлые подушки.

«Точно крылья они у него, надо же!» — подумал барин, и перешёл сразу к делу:

— Говорю я, значит, что совсем уж сбился весь с ног в поисках этой бумаги, ведь без неё, как чернильные души в конторах настаивают, мне никак не оформить моего права на владение шахтой. Знаю по отголоскам только, по редким семейным рассказам, что строилась она во времена, когда мой славный предок владел этой землёй, а, стало быть, и имею я на неё полное право. А им, по новым порядкам, нет-нет, а подай же бумагу!

— Безусловно, имеете право! — прокряхтел Гвилум. — И одна из целей визита моего господина в ваши края — помочь восстановить это право!

— Вот как! Какой милостивый господин!

— О, не извольте даже сомневаться! В этот непростой век это так важно — помогать людям! Паровозы шумят, скоро самоходные повозки появятся, и время так ускорилось! Но так легко стало утерять всё простое, важное, человеческое!

— И не говорите! Я, знаете ли, человек старых убеждений, ничего хорошего во всей этой свистопляске не нахожу. Вот, казалось бы, столько всего хорошего пришло в нашу жизнь? А что видим в итоге — забвение духовности, былых устоев. Душегубство процветает!

— Именно! — Гвилум подмигнул, и барин невольно сглотнул, ему показалось, что собеседник видит его насквозь, и поэтому ехидно посмеивается.

— Мой господин — великий благотворитель, и потому совершает добрые поступки безвозмездно, и вам готов помочь.

— Прямо так и без корысти? Хотя, признаться честно, с обретением прав на эту шахту у меня будет только больше суетной волокиты, но мне хочется, чтобы всё, находящееся в моей вотчине, было оформлено по закону, на меня. Для прямой пользы.

— А вот тут вы неправы, милостивый сударь. Отнюдь дело обстоит совершенно не так. Шахта вовсе не бесполезна, иначе зачем мне отвлекать вас по пустякам? — Гвилум, вновь старчески покряхтев, полез за пазуху, и достал мешочек. Протянул его. Еремей Силуанович удивился, но подошёл и взял. Ослабив узелок, он высыпал на огромную ладонь блестящие крупинки:

— Что это? Не иначе как золото?

— Не извольте сомневаться. Уверяю вас — самое чистейшее золото, какое только может быть в природе земли. И происхождением своим оно обязано шахте, о которой вы изволили великодушно вести со мной речь. Да, и не говорите, злой век, поддельный во всём, бумажный, и чиновничий. Но с помощью бумаги, что имелась у меня, а теперь находится в вашем распоряжении, вы без труда получите в собственность шахту, а значит, и всё, что хранят её глубины.

— Но… как? Это безумие — пытаться там искать золото после стольких безуспешных попыток? Где же оно там?

— Ответ на этот вопрос, конечно же, имеется, и точный, — Гвилум блеснул глазом. — И находится он… точнее, висит на стене в запущенном имении вашего родного братца.

— Вот что? — Еремей Силуанович заходил по кабинету, словно зверь в клетке. Было трудно понять, какая сила захватила его — нервное возбуждение, или тёмное озлобление. — Уж не хотите ли вы сказать, что он встанет на моём пути, и мне придётся делиться с этим несчастным кривым отпрыском нашего рода? Он не знает цены золоту, и промотает его! Нельзя допустить, чтобы хоть крупинка достанется этому вольнодумцу! Страшно представить, что будет со всеми нами, с нашей державой, если такому выпадет шанс владеть богатством!

— Полагаете, он потратит его, — Гвилум огляделся, как будто их кто-то может услышать. — На совершение какого-либо государственного злодеяния?

— Не иначе! Он же бунтарь! И потратит добро, которое по праву принадлежит нашей семье, а значит — мне как старшему представителю рода, на организацию мятежа.

— Вы, я смотрю, человек благоразумный. Да, этого как раз и нельзя допустить. Никак нельзя, милейший Еремей Силуанович!

— Теперь я всё понял, — барин наклонился к собеседнику. — Можете не отвечать. Вы, должно быть, член какого-то тайного общества, близкого к нашему государю, и горите желанием сохранить царский трон и вековые устои Руси?

Гвилум невольно рассмеялся, потёр ладони и слегка кивнул. Было трудно понять, соглашается ли он на самом деле, но Солнцеву-Засекину этого было достаточно. Всё складывалось настолько хорошо, что трудно и представить лучше:

— Скажите же конкретнее, как мне отыскать золото в этой шахте? Как и где мне найти ответ в усадьбе моего братца, которую он так бездарно запустил?

— О, об этом вы непременно узнаете, и очень скоро, если соблаговолите встретиться с моим господином — великим герцогом!

— Непременно встречусь! — Еремей Силуанович сжал мешочек, глядя на ладонь бешеными глазами. — Приезжайте сегодня же вечером! Мой дом хлебосольный, славится гостеприимством, и как раз именно на вечер намечено увеселительное мероприятие для лучших людей нашего города. Или, если господин пожелает, я могу встретиться с ним без свидетелей…

— В этом нет нужды! О, сливки вашего прекрасного общества, это так замечательно! Мой господин как раз хотел бы взглянуть на этих милых людей! Более того, милостивый сударь, я вас попрошу — никого не обойдите вниманием, зовите всех-всех, кого только сочтёте достойными!

— Не извольте сомневаться! Люди, отвечающие за все вопросы бытования нашего славного Лихоозёрска, непременно будут к назначенному часу!

— Вот и славно! — Гвилум с трудом встал. — Как у вас всё же уютно, благостно здесь, но мне, увы, пора! — он поклонился и уже пошёл к выходу, но задержался. — Впрочем, совсем забыл! У меня будет до вас одна маленькая просьба, так скажем, не откажите в малейшей услуге. И пусть она останется в тайне между нами!

— Не извольте сомневаться! Буду рад сделать всё, что в моих силах! — и грозное лицо Еремея Силуановича исказил кривой звериный оскал.

* * *

Антон Силуанович не сразу нашёл в себе силы, чтобы подняться наверх. Шёл по лестнице, покачиваясь, словно спешил