— А Евгения Брика потом нам один из канадских коллег продал — за пять тысяч долларов. Их нравы, канадские.

— Ну и как он… умер? — спросил Данилин.

— На эту тему я не хочу говорить, — сказал Николай Иванович, совсем перейдя на шепот — Данилин еле-еле расслышал его.

— Нет, погодите, погодите! Это ведь не секрет никакой, это давно известно, что за… это, за переход на сторону противника, вообще за предательство, разведчиков у нас приговаривают к смерти.

— Ну да, конечно. Приговаривают.

— И Брика приговорили?

Николай Иванович пожал плечами. Опять прошептал:

— Наверно.

— Ну а бывали ли исключения? В каких-нибудь особых случаях, учитывая обстоятельства…

Николай Иванович пожал плечами.

— А правда, — спросил Данилин, — что Пеньковского за то, что он к англичанам перекинулся, живьем сожгли? Приговорили к расстрелу, а на самом деле положили в открытый гроб и медленно так — по самодвижущейся ленте — в печку крематория? В присутствии коллег? — спросил Данилин.

— Не знаю, — сказал Николай Иванович, — это же дела ГРУ, военной разведки. Это же их предатель, не наш. Но слух такой — про крематорий — ходил вовсю. Педагогически очень полезный.

Помолчал, посмотрел в потолок и, чуть повысив голос, добавил:

— Кстати, насчет Пеньковского, — он тоже в английской форме фотографировался, и какое-то подобие ордена ему тоже вручали. Но все это была так, бижутерия… Как же, сделали бы его англичане своим офицером — ждите. Так что не у одного Филби, у всех у них судьба такая.

— У кого это у них? У предателей? — не удержался Данилин.

Николай Иванович снова посмотрел внимательно, сказал четко, раздельно и громко:

— Это Пеньковский был предатель. А Филби высокоидейный наш помощник. Англичанин, верный идеям марксизма и Советского Союза.

После этого Данилин не знал, что еще и сказать. Предложил:

— Еще чайку, может быть?

— Нет, спасибо, — отвечал Николай Иванович.

«Выпить небось хочет, но ведь ни за что не признается!» — подумал Данилин, а вслух сказал:

— Вам, наверно, Миша, рассказывал, какое мы странное письмо из Англии получили.

Николай Иванович сделал небрежный жест рукой, который Данилин понял так: «Что-то мне ваш Миша говорил такое невнятное, но я лишних вопросов стараюсь не задавать».

— Вот, взгляните, — решился Данилин и протянул Николаю Ивановичу письмо. — Вы же по-английски читаете?

Николай Иванович секунду поколебался, потом все-таки осторожно взял письмо в руки, надел очки. Стал читать. Лицо его при этом оставалось совершенно невозмутимым. Дочитал до конца. Аккуратно положил его на кухонный стол. А потом вдруг резко встал и направился к двери, на ходу натягивая пальто. Обернулся в прихожей, что-то пробормотал. То ли до свидания сказал, то ли еще что-то.

И хлопнул дверью.

— Погодите, погодите минуту! — закричал ему вслед Данилин. Но что было толку кричать. Того уже и след простыл.

Ольга была одного роста с Данилиным, а когда надевала каблуки, то становилась выше него. Вот в чем было дело. Вернее, нет, дело было совсем не в этом, а в том, что однажды, в самом начале, она сказала ему: «Имей в виду, я прилепляюсь очень крепко. Если что — отдирать больно будет». — «Кому больно?» — зачем-то спросил Данилин. «Всем», — сказала она, и у нее вдруг стало такое особенное выражение лица… у Данилина даже похолодело внутри. Но он виду не подал, даже, кажется, засмеялся, хоть и не очень натурально.

Когда Ольга злилась, ее большие карие глаза вдруг делались меньше, ноздри раздувались, а подбородок как будто выдвигался вперед. Данилин несколько раз собирался сказать ей: «Не сердись — тебе не идет». Но не решался, опасаясь, что это лишь спровоцирует еще более высокий градус язвительности и раздражения.

Вот и сейчас она сидела напротив Данилина в его кабинете, заложив одну умопомрачительную ногу за другую, и язвила:

— Я вообще не могу понять: что ты в ней находишь? Нос длинный, задница оттопыренная…

Данилин поморщился, сказал:

— Давай не будем об этом, а?

Но куда там! Сбить Ольгу с избранного пути было невозможно.

— Ноги кривоватые, прямо скажем… Всего-то и есть что глаза серые, да и то…

Не остановится, с тоской думал Данилин, пока весь список не будет оглашен: и что Таня зануда, и вообще дура, кроме театра своего ничего не знает и не понимает, но при этом она неудавшаяся, закомплексованная актриса. Что ничего особенного в ней нет и что Татьяна нужна ему, Данилину, не для нормальных сексуальных отношений, поскольку удовлетворить она его не может, а для чего-то другого…

Данилин сидел и слушал привычный уже набор злых слов и думал, что, как ни странно, почти во всех этих определениях есть некая доля истины. Боковая и непрямая, но есть. Таня действительно человек оригинальный, можно сказать, странный, ни на кого не похожий. Но это для Данилина скорее плюс, чем минус. Из-за этого, наверно, он к ней и привязан так сильно, что никакая страсть не может эту цепочку разорвать. И, кстати, не только он, Данилин, изюминку эту в Тане видит. Всегда она пользовалась успехом у мужчин…

Одержимость театром — да, это имеет место быть. Актриса действительно неудавшаяся, вернее, несостоявшаяся — из-за смертельного конфликта с главрежем на очень раннем этапе карьеры. Конфликт был связан, естественно, с тем, что тот ее очень домогался и был глубоко поражен, даже шокирован, получив отпор. Поначалу никак не мог поверить, что она, эта субретка (не в смысле амплуа, а в смысле незначительности роли в труппе) несчастная, эта шмакодявка, эта никто и звать никак смеет отвергать главного для нее человека, от которого зависит вся ее судьба. И которому и звезды первой величины, и модели, и примадонны всякие не отказывают, за честь почитают… Не говоря уже об актрисах. А уж начинающие вообще в очередь выстроились.

Эта же традиция древняя, священная: главреж все равно что феодал, что сеньор, имеющий право первой, да и всякой другой ночи в своем владении! Чуть ли не впервые такой облом случился с ним, с тех пор как его назначили главным режиссером. Чем больше Татьяна сопротивлялась, тем более он распалялся, даже расстраивался, это просто становилось уже делом принципа и опасного прецедента. Подрыв устоев, да и только! Дело едва не дошло до изнасилования в рабочем кабинете главного — ему все казалось, что Татьяна просто кокетничает, жеманится, цену себе набивает. Ну и надо поднажать еще чуть-чуть, и все будет в порядке.

В процессе этого эксперимента Татьяна сначала дала главрежу оплеуху, а когда она не помогла, врезала ему коленкой между ног так сильно, что тот чуть в больницу не угодил. Неделю ходить нормально не мог. Но от Татьяны отстал. Даже улучил момент, прихромал к ней в коридоре, прошептал: «Извините меня, это больше не повторится». Но смотрел при этом в сторону — видно, не раскаялся, а просто боялся огласки. И можно было не сомневаться: будет Тагьяну при любой возможности гнобить и задвигать, в театре ей ничего не светит. Таня могла бы устроиться куда-то еще, но случившееся отбило у нее охоту к актерской карьере. И, наверно, какие-то комплексы после этого всего остались. Жаль — актриса получилась бы гениальная. А теперь лишь театровед и доцент ГИТИСа. Но есть и свои плюсы: Таня вспомнила английский, который учила вместе с Данилиным в спецшколе, стала читать Стоппарда и Олби в оригинале, занялась влиянием Шекспира на русский театр. И сама стала пьесы пописывать, психологические триллеры, хоть и без особого успеха. Ей друзья объясняли: или уж триллер, или психология. А для того и другого вместе в России пока аудитории нет. Таня работала над собой, пыталась понять, для чего в России аудитория есть. Штудировала «Совершенно секретно», поражая иногда Данилина историями про наемных киллеров и головоломные финансовые схемы. По части осведомленности в таких делах дала бы сейчас Ольге сто очков вперед, между прочим.