— Я так понимаю, Алексей Павлович, что вы недовольны работой районного отдела. Что конкретно вас не устраивает?

Говорил Евгений Пантелеевич вроде бы и вежливо, к словам не придерешься, но в тоне звучало что-то такое издевательское. Наверно, хотел дать понять — подумаешь, квартирная кража! Да у меня убийств нераскрытых во-он сколько висит… И не последнее добро у вас забрали, чай… И вообще сами виноваты — нечего жить в таких вызывающих квартирах и роскошью баловаться… У меня вон таких вещей нет и не будет никогда, а вы от меня еще сочувствия ждете, и я должен тут с вами время терять.

Такие мысли читал Данилин в тоне следователя, но делал вид, что ничего не замечает.

— Понимаете, какая штука, — говорил он, — мне кажется, что районный отдел недостаточно обратил внимания на некоторые очень странные обстоятельства ограбления. Пропали ценные вещи, но только те, что лежали на виду и которые было легко унести. Как будто грабители торопились. Но при этом они почему-то сосредоточились на моем кабинете. Вот там они уже не спешили, там они потрудились основательно. Перевернули все вверх дном, полный разгром учинили…

— Ну и что, вы думаете, из этого следует? — В глазах Бережного не читалось ничего, кроме скуки. Ну и еще, может, легкого презрения.

— Может, они искали что-то в кабинете?

Скука вдруг исчезла, зажегся какой-то не очень яркий, но все же огонек.

— А там было что искать?

— Нет-нет, не думаю… Если кого-то вдруг только не взволновали мои дневниковые записи или рабочие наброски всякие…

— А деньги? Деньги в кабинете хранили?

— Да нет… разве что заначка… тысячи полторы, что ли… Она, кстати, уцелела. Они ее не нашли.

— Полторы тысячи — это в какой валюте?

— В рублях, конечно! За кого вы меня принимаете…

Следователь не стал говорить, за кого он Данилина принимает, но продолжал с ехидцей:

— А говорите, полный разгром… Выходит, неполный… халтура… Полторы тысячи — это ведь тоже деньги… сколько раз пообедать можно… А компромата какого-нибудь в этих ваших записях случайно не было? В этих, как вы сказали? Набросках? Компры там ни на кого не содержалось?

— Да нет… разве что на меня самого — и то не в криминальном смысле. Можно мои примитивные вкусы в искусстве разоблачить… Я, например, Пикассо не люблю.

Данилин сразу пожалел о сказанном — следователь такого юмора не понимал и после разговора про Пикассо явно возненавидел Данилина еще больше.

Он смотрел теперь прямо перед собой и, видимо, боролся с желанием нагрубить по полной, может быть, даже выругаться матом. Но сдержался. Сказал почти вежливо:

— Хорошо. Я приму к сведению ваше сообщение. Хотя оно к картине преступления ничего не добавляет. А теперь извините меня, я очень занят.

Данилин тоже тогда извинился (хотя за что, спрашивается, за Пикассо, разве что) и направился к выходу.

А на работе Данилина ожидало вот что: он вошел в лифт и оказался там один на один с Ольгой. То ли она специально его поджидала — в былые времена бывала у нее такая манера, — то ли действительно такое совпадение дикое. И опять же, как в былые времена, она отработанным движением отправила лифт на самый верх, на седьмой.

— Что, что ты делаешь? — сказал Данилин, стараясь звучать в меру возмущенно и в меру печально.

— Говорят, тебя ограбили?

— О, вижу, сарафанное радио работает на полную катушку!

— Что, подчистую? Голые стены, говорят, и одну только люстру оставили?

— Нет! Вовсе нет! Вижу, я ваше радио перехвалил. Слышали звон, да не знают, где он. Много ценного взяли, но…

В этот момент лифт остановился на седьмом, на площадке никого не было, и Ольга тут же послала его назад, на первый. И мгновенным, грациозным, типичным своим движением пантеры вдруг придвинулась вплотную к Данилину и стала целовать его в губы. Данилин хотел сопротивляться, хотел оттолкнуть ее — честное слово, хотел! Но сигнал где-то задержался на полпути, на долю секунды опоздал, запутался в нервных переплетениях, и тело успело откликнуться, ответить, отреагировать рефлекторно на эти великолепные губы, невероятные ноги, на горячее гибкое тело, такое знакомое во всех своих чудесных, возбуждающих деталях, всех своих дивных изгибах, так хорошо известных и все же таинственных. И за полсекунды до того момента, когда двери открылись, Ольга успела оторваться от Данилина, который не заметил, не понял, что он уже обнимает ее, прижимает к себе плотно, не дает вырваться. Ольга выскочила из кабины как ни в чем не бывало, сосредоточенная и деловая, как будто спешила на редакционное задание. А Данилин стоял весь красный, с шальными глазами и не понимал, кто входит в лифт и что ему говорят. И он поехал вверх с этими людьми, которых не узнавал, не отвечая на приветствия и вопросы.

— Вам на четвертый? — сказал кто-то.

— Нет-нет, мне на седьмой! — отвечал Данилин. Хотя что ему, главному, на седьмом делать-то? К спортсменам или в буфет, разве что?

На седьмом было пустынно. Данилин пошел в туалет. Там, к счастью, никого не было, можно было умыться и отдышаться. Потом двинул почему-то в буфет. Невозмутимая и мудрая Надежда Петровна если и удивилась неожиданной инспекции начальства, то виду не подала. Спокойно пустилась с Данилиным в беседы, подтрунивала слегка над жизнью, над собой и даже над политикой. От ее крепкого чая с ватрушкой Данилин совсем пришел в себя, тоже стал отшучиваться и в совсем уже нормальном настроении отправился к спортсменам — журить их за давешнюю пьянку. Пообещал оштрафовать в следующий раз. И потом уже не спеша, солидно прошествовал вниз по лестнице к себе на четвертый. Где его как раз дожидался начинавший терять терпение Миша Филатов.

— Потеряли мы тебя, Палыч! Валентина говорит, ты в редакции, но нечего тебя дергать, занят, значит, и отказывается тебя по пейджеру вызванивать, говорит, не надо без особой нужды. Но у меня, вообще-то, нужда…

По возбужденному виду Миши было понятно, что у него есть какие-то чрезвычайные новости. Последний раз Данилин видел его таким, кажется, когда он раскопал какие-то фантастические факты про генеральские дачные поселки. «Может, и теперь что-то в этом духе?» — подумал с надеждой Данилин. Одного он не хотел точно — об английском письме чего бы то ни было слышать, будь оно неладно!

Но оказалось — о нем, о нем именно речь. Миша накануне знатно посидел со своим дружбаном, бывшим чекистом, а ныне бизнесменом, и тот ему сказал, что о похожей истории он, кажется, что-то слышал. То есть гарантировать не может, но ощущение у него, что история подлинная. Мало того, он знает одного пенсионера, очень сильно нуждающегося в деньгах, который уж точно будет в курсе, поскольку имел к таким делам непосредственное отношение. И вот только что дружбан забегал в редакцию, дал номер телефона, по которому надо позвонить и договориться о встрече. Но стоить консультация будет пятьсот долларов. И то пенсионер торговался, хотел две тысячи, потом спустил до тысячи, но дружбан, зная истинное положение дел в редакции, проявил твердость.