Здесь, далеко от отца и от матери. Но не сойду я

С боя, доколе войны не вкусят троянцы досыта!54

Человек, в ком живет эта удвоенная потребность смерти, принадлежит, если его ничто не изменит, уже к иному роду, не к роду живых.

Какой отклик найдет в этом сердце робкая надежда на жизнь, когда побежденный умоляет, чтобы ему позволили увидеть свет завтрашнего дня? Уже то, что один вооружен, а другой лишен оружия, лишает почти всякого значения и жизнь просящего. Кто вытравил из своей души мысль, как сладок этот свет, – разве уважит он эту мысль в смиренной и тщетной мольбе другого?

Ноги твои обнимаю, почти молящего, сжалься!

Я, о питомец богов, – молящий, достойный почтенья:

Дара Деметры вкусил у тебя я у первого в доме

В день тот, когда захватил ты меня в нашем саде цветущем.

После на Лемнос священный ты продал меня, оторвавши

И от отца, и от близких. Я сотней быков откупился.

Нынче за цену тройную купил бы себе я свободу.

Зорь лишь двенадцать минуло, как я в Илион воротился,

После стольких страданий. Теперь же опять в твои руки

Злой привел меня рок. Ненавистен, как видно, я Зевсу,

Раз он опять меня отдал тебе. Родила кратковечным

Мать Лаофоя меня…55

И какой же ответ получает эта жалкая надежда?

Милый, умри же и ты! С чего тебе так огорчаться?

Жизни лишился Патрокл, – а ведь был тебя много он лучше!

Разве не видишь, как сам я и ростом велик, и прекрасен?

Знатного сын я отца, родился от бессмертной богини, —

Смерть однако с могучей судьбой и меня поджидают.

Утро настанет, иль вечер, иль полдень, – и в битве кровавой

Душу исторгнет и мне какой-нибудь воин троянский…56

Почтить жизнь другого, когда ты должен в самом себе обрубить всякую привязанность к жизни, – сделав такое усилие благородства, ты можешь разорвать себе сердце. Не приходится предполагать, что хоть кто-то из героев Гомера способен на такое усилие. За исключением, быть может, единственного, того, кто в некотором смысле находится в центре поэмы – Патрокла:

Вспомните, как был приветлив несчастный Патрокл,

и как с каждым

Ласковым быть он умел, с кем встречаться ему приходилось

В дни своей жизни.57

По «Илиаде», он не совершил ничего жестокого или свирепого. Но за все тысячелетия истории многих ли мы знаем людей, давших примеры такого божественного великодушия? Хорошо, если назовем двух или трех58. Лишенный этого великодушия, солдат-победитель подобен стихийному бедствию. Одержимый войной, он так же, как и раб, хотя и совсем другим образом, стал вещью, и слова бессильны перед ним, как перед бездушной материей. И один и другой, вступив в контакт с силой, претерпели ее неотвратимое воздействие: кого она коснется, тех делает немыми или глухими.

Такова природа силы. Ее власть переделывать людей в вещи – двояка и обращена в обе стороны: по-разному, но в равной степени она мертвит души тех, кто ее испытывает на себе, и тех, кто ею обладает. Это свойство достигает предела в вооруженной борьбе, начиная с момента, когда она только начинает склоняться к исходу. Судьбы сражений решаются не среди тех, кто рассчитывает, планирует, принимает решения, выполняет команды, но среди тех, которые потеряли все эти способности, изменились и впали в состояние бездушной материи, в саму пассивность, или же, напротив, в состояние безраздельного порыва слепой стихии. Вот он, конечный секрет войны. «Илиада» выражает его сравнениями: воины уподобляются то пожару, потопу, вихрю, диким зверям, любому другому слепому бедствию, то, напротив, боязливым животным, деревьям, воде, песку – всему, что течет, подчиняясь давлению внешних сил. Греки и троянцы изо дня в день, а порой от часа к часу, претерпевают изменения в ту и в другую сторону:

Он же, как гибельный лев, на коров нападая, которых

На луговой низине широкой пасется без счета

При пастухе неумелом…

…………………………………………………….

Лев, в середину прыгнув, пожирать начинает корову,

Все остальные же прочь разбегаются. Так же ахейцы

Все пред Зевсом отцом и пред Гектором в страхе бежали.59

Так же, как хищный огонь на несрубленный лес нападает,

Вихрь его всюду разносит, и падает вместе с корнями

Частый кустарник вокруг под напором огня беспощадным,

Падали головы так под рукою могучей Атрида

В бег обращенных троянцев.60

Искусство войны и есть не что иное, как искусство вызывать такие изменения. Не только материальные средства и боевые приемы, но даже смерть, которую причиняют противнику, – всё служит лишь этой цели; настоящим объектом являются сами души сражающихся. Но эти перемены всегда заключают в себе тайну, которую творят боги, ибо это они влияют на воображение людей. В чем бы оно ни состояло, это двоякое свойство умерщвлять души, – оно является важнейшим для силы; душа, испытавшая контакт с силой, может избежать этого воздействия разве что чудом. Но такие чудеса случаются редко и длятся недолго.

Легкомыслие тех, кто без стеснения распоряжаются людьми и вещами, которые, как им кажется, зависят от их милости, отчаяние, делающее солдата разрушителем, беспредельная униженность раба и побежденного, резня – все это создает однообразную картину ужаса. Сила – единственный ее герой. Эта картина вышла бы монотонно-мрачной, если бы не рассыпанные по ней тут и там светлые моменты – краткие, но божественные, – когда люди ведут себя как имеющие живую душу. Душу, которая пробуждается ненадолго, чтобы почти сразу быть вновь подавленной тиранией силы, пробуждается чистой и целомудренной, и тогда нет никакого ощущения двусмысленности, лукавства, тревоги, но остаются лишь мужество и любовь. Порой человек обретает свою душу, раскрываясь перед самим собой, как Гектор у стен Трои, когда без помощи богов и людей, в полном одиночестве, он готовится встретить судьбу.

Другие моменты, когда люди обретают свою душу, – это когда они любят. Почти ни одна чистая форма любви между людьми не обойдена молчанием в «Илиаде».

Завет гостеприимства, сохраняемый в поколениях, преодолевает ослепление борьбы:

Буду тебе я отныне средь Аргоса друг и хозяин,

Ты же – в Ликии мне будешь, когда побывать там