Разыгралось ли у него воображение, или вокруг вдруг стало темнее? Это, конечно, могло произойти в согласии с естественным порядком вещей: в такую погоду сумерки наступали рано. Но было никак не позже полчетвертого, а сейчас, в феврале, небо было еще светлым в полпятого, а то и в пять. Возможно, сгустились облака; так или иначе, и правда потемнело. Роща лежала высоко на бровке долины, но освещение в эту минуту померкло, словно Рейнард оказался в какой-нибудь густо заросшей лесом горной низине, где солнце — редкий гость.

Отбросив это впечатление как чистой воды фантазию, Рейнард собрался было двинуться дальше вдоль границы леска. Внезапно он вспомнил про старую привычную тропу под деревьями, по которой раньше срезал путь, и его охватило яростное раздражение на нелепую помеху из колючей проволоки, преграждавшую ему дорогу. Он решил, что сегодня пойдет напрямик, и принялся довольно неловко штурмовать ограждение. Это оказалось даже труднее, чем он предполагал: проволоку натянули так хитроумно, что почти нигде невозможно было ухватиться за ограду. Тот, кто ее воздвиг, несомненно, преуспел в том, чтобы отвадить нарушителей. Рейнард продолжал упорствовать, и в конце концов ему удалось перелезть на другую сторону: ценой длинной прорехи на брюках, еще одной — на пальто и нескольких болезненных царапин.

И тут на него нахлынул странный восторг и такое чувство легкости, словно он сбросил с себя какой-то тяжкий груз. Он двинулся через лесок, думая о том, какое это приятное место и до чего же нелюбезно со стороны владельца запретить через него ходить. Чуть погодя он дошел до большой землянки, у которой уже столько раз останавливался и в которую уже столько раз был почти готов зайти. Его внимание привлек кустик ярких лоснящихся листьев у входа: в его восторженном состоянии они показались ему необычайно красивыми. Он узнал растение — это была травка, называемая смирнией; ранние ярко-зеленые листья, свежие и аппетитные, как весенний салат, раскинулись на меловой насыпи под готовыми распуститься ветками бузины. Зная, что растение съедобное — по крайней мере, не ядовитое, — он сорвал сочный черешок и быстро его съел, испытывая особое наслаждение от сырого, земного вкуса, чем-то напоминающего сельдерей.

Это безотчетное действие словно бы отпустило в нем еще какой-то тормоз — его захлестнуло возродившееся чувство свободы, ощущение, что он внезапно избавился от некого бремени. В просвет между гладкими серыми стволами буков он мельком увидел далеко в долине материнский дом и понял, что в этот миг его сердце дало окончательный отказ.

Он повернулся ко входу в землянку, которую прежде так и не удосужился обследовать из-за лени или озабоченности другим. Чувствуя, как в нем оживает былое любопытство, он шагнул вперед и, ни секунды не колеблясь, нырнул в растрескавшийся проем — вниз по паре-тройке ступенек, на ковер из буковых листьев внутри.

Землянка, когда он в нее вошел, оказалась чуть ли не в точности такой же, как он и ожидал: пол был усыпан толстым слоем листьев, потолок нависал прямо над головой. Мгновение он стоял неподвижно, затем с некоторым удивлением сообразил, что с другого конца землянки просачивается дневной свет. Никогда раньше он не замечал, что у нее есть два входа; и действительно, он почти готов был поклясться, что это не так. Тем не менее, свет был виден — к тому же, казалось, что он пробивается снаружи несколько подальше от того места, где стоял Рейнард, словно землянку в свое время расширили, чтобы соорудить проход или крытую тропу.

Он с любопытством двинулся к свету. По мере приближения к нему пол круто пошел вверх — Рейнард вот-вот должен был снова очутиться снаружи. Однако, к его удивлению, источника света он достиг лишь через несколько минут: проход оказался гораздо длиннее, чем он предполагал.

Наконец он достиг проема и довольно неуклюже выбрался из землянки. На миг его охватило кошмарное чувство нависшей опасности, словно в каком-то страшном сне, где он падал в пропасть. Совсем как во сне, этого потрясения оказалось достаточно, чтобы Рейнард полностью очнулся — или, по крайней мере, объективно воспринял окружающее. Несколько секунд он не мог понять, где находится; потом, оглянувшись назад, различил холм землянки и буки над ним; между их стволами он смог мельком разглядеть обнадеживающие очертания деревенской церкви и высоких холмов за ней.

Он понял, что очутился на противоположном конце рощи: подземный коридор насчитывал из конца в конец как минимум полсотни ярдов. Казалось непостижимым, что на предыдущих прогулках он не заметил другой вход… Рейнард с любопытством двинулся прогулочным шагом вдоль лесной опушки и, войдя в ворота, окаймленные высокими живыми изгородями, ступил на тропу через кое-где поросший деревьями луг между рощей и железной дорогой. Но, едва миновав ворота, он, к своему изумлению, оказался лицом к лицу с солдатом — тот стоял навытяжку со штыком на ружье, словно готовый окрикнуть «Стой! Кто идет?».

Рейнард остановился как вкопанный, недоверчиво уставившись на фигуру в хаки. Солдат в ответ уставился на него: Рейнард увидел маленькие невыразительные свинячьи глазки на грубом красном лице.

— Покажи-ка увольнительную, кореш, — сказал тот наконец.

Рейнард шагнул вперед.

— Увольнительную? — изумленно переспросил он.

— Так точно, приятель.

— Какая у меня может быть увольнительная — у меня ее нет. Я гражданский.

— Приказ — все увольнительные проверять. Рейнарда захлестнул самый настоящий ужас: он помедлил, уверяя себя, что это не сон и восприятие ему не изменило. Унылые деревья спокойно высились на фоне зябкого пасмурного неба; в тишине чирикала птица; ничто в пейзаже не выглядело ни в малейшей степени странным. Тем не менее, часовой продолжал стоять перед ним, как скала, — враждебный и властный, преграждающий путь.

— Что за глупости, — запротестовал Рейнард с большей убежденностью в голосе, чем в душе. — Нету у тебя права останавливать гражданских на общественной дороге да еще в мирное время.

— А это уж, парень, не мое дело. Давай-ка лучше покажи документ.

Тут к солдату подошел капрал и обменялся с ним парой слов. Рейнард остановился в нескольких ярдах от часового и потому не мог расслышать, о чем они говорят. Он увидел, как капрал бросил на него быстрый взгляд и кивнул солдату, затем шагнул к Рейнарду с начальственным видом.

— Придется пройти в караулку, — сказал он. Это был плотно сложенный мужчина со светлыми волосами, лет тридцати; вел он себя резко и официально, но без неприязни.

Рейнард не тронулся с места.

— Я — я не знаю, что все это значит, — пробормотал он. — Бред какой-то — нет у вас никакого права задерживать гражданских без объяснений.

Капрал старательно сохранял на лице начальственное выражение, лишь на миг позволив себе быструю ироничную усмешку.

— Давай, знаешь, без этого обойдемся, — сказал он. — Пройдем-ка лучше со мной тихо-мирно. Мне тут скандалов не надо.

Рейнард чувствовал, как яростно колотится у него сердце. Он на секунду опустил глаза, сделав величайшее усилие, чтобы собраться. Что значит это необычная проверка увольнительных? Что вообще военные здесь делают? По какому праву его хотят задержать? Он снова испытал ужас и глубокую, смутную убежденность в неминуемости этой ситуации — чувство, что он должен был знать, отчего так случилось. Он напрягал память в поисках какой-нибудь подсказки, вспоминая свои «учения», странные намеки Роя на тех, неудачу с записью первого декабря… Неужто память ему отказала? Или все это — какая-то хитроумная шутка?