Нетрудно вообразить, какими бедами эти явления чреваты для нас. По всему миру появляются так называемые историки, выходцы из далеких реальностей, утверждающие, что Америку открыл португальский мореплаватель в 1544 году, что Мария-Антуанетта умерла от старости в 1840-м, а «Титаник» сто десять раз пересек Атлантику и был в начале войны превращен в военно-транспортное судно. Что тут ответить, кроме того, что они правы со своей точки зрения и неправы с нашей? Пройдет время, эти чудаки сольются со своими двойниками из нашей реальности, и появятся люди, обладающие двумя несовместимыми знаниями. В каждой голове отныне сталкиваются самые противоречивые утверждения, и нам очень трудно признать, что все — правда: казнь Людовика XVI на гильотине и его бегство в Австрию, победа русской революции и ее подавление царем, Линдберг[11], совершивший перелет через Атлантику, и Линдберг, разбившийся в районе Азорских островов, и так далее.

Кое-кто считает, что благоразумнее всего вообще не упоминать больше прошлое, коль скоро договориться по этому поводу нет никакой возможности. Единственной допустимой темой для разговора должно отныне стать будущее и в какой-то мере настоящее, — но только в какой-то мере, ибо, чтобы всем угодить, следует придерживаться чистого описания и не задаваться вопросами об изначальности и конечности. Тот факт, что иные миры приближаются к нашему почти вплотную, не означает, что наше общее настоящее имеет для всех одинаковое объяснение. Возьмем такой пример: в каждой нашей деревне высится колокольня, потому что Франция — страна христианская. Но можно представить себе другую реальность, в которой есть колокольни, но нет христианства. В этой чужой реальности, стало быть, церкви имеют другое значение; быть может, это храмы иной веры? В таком случае при слиянии этого мира с нашим два культа будут спорить за соборы и часовни. Это пример крайний и пока чисто умозрительный, но при том, как развивается интересующий нас феномен, такого рода ситуация может сложиться в недалеком будущем и привести к гражданской войне.

Но где последствия будут ужаснее всего, так это в наших головах, которые превратятся в свалку противоречащих друг другу воспоминаний. Не далее как вчера один человек, которого спросили, когда он женился, не смог дать ответа; скоро ответов у него будет два, три, а то и больше: в нем смешаются воспоминания из разных реальностей, которые столкнутся, вынуждая его тем самым делать невозможный выбор из целой коллекции прошлых событий. Этот человек, жена у которого умерла в одном мире и который в другом вообще ее не встретил, — как объяснит он свое одиночество теперь, когда эти миры слились? А тот, другой, у которого нет ни братьев, ни сестер, — должен ли он повиноваться той части своего мозга, в которой он единственный сын у родителей, или довериться другой памяти, в которой запечатлены пять сестер и братьев, все альпинисты, погибшие под лавиной при восхождении на Монблан? Наиболее философски настроенные из нас мирятся с этим странным изъяном нашего ума, находя, что постоянный приток новых воспоминаний обогащает внутреннюю жизнь. Но большинство людей все же пребывают в смятении и с трудом верят своим врачам, когда те клянутся, что все в порядке и никто не сошел с ума.

Что до писателей, у них уже голова совсем кругом идет. Собственная жизнь стала их излюбленной темой, ведь она у них теперь не одна, и перегруженная память дает им каждый день новый материал. Критикам впору задаться вопросом, не обречена ли на гибель фантазия под напором осаждающих нас реальностей. Если так и будет продолжаться, скоро все на свете истории окажутся в наших головах, которые станут вместилищем бесконечности. Чтобы написать историю, сегодняшнему романисту достаточно извлечь из своей головы воспоминание об одной из возможных реальностей, в которой жил его двойник; завтрашнему будет еще легче, потому что их станет больше, а уж послезавтрашний найдет в своей памяти все. Фантазия тогда станет не только бесполезной, но и невозможной: все истории и так будут под рукой, в наших головах, как корреспонденция до востребования на почте. Не надо будет больше ничего выдумывать — во всяком случае, о прошлом. Единственной новой темой останется будущее, еще неизвестное. Если только — но об этом страшно даже подумать — реальности не начнут сближаться обратным ходом, ведь тогда наш сегмент пространства-времени станет точкой пересечения не только всех прошлых, но и всех будущих. Вот тут-то Истории придет конец. Настоящее вместит все. Пришедшие отовсюду, повсюду идущие и ведающие все о мире и о будущем, мы станем как боги, в недоумении и отчаянии оттого, что не узнаем больше ничего нового, ни завтра, никогда.

(Продолжение следует.)

Морно расположен на левом берегу реки, которая, как и все реки в Чили, берет начало в Андах. До конца XIX века это был средний по величине город, около четырех тысяч душ населения. Однако после открытия в окрестных горах золотоносных жил население его удвоилось. Чтобы разместить вновь прибывших, пришлось строиться. И тогда город стал расти не на левом, уже заселенном, берегу, а на правом, где прежде были лишь поля; построили три моста, один деревянный, а два других из камня, и сотни домов выросли, как грибы, образовав на правом берегу квартал, который жители стали называть «Новым», в отличие от «Старого квартала» на левом берегу.

Удивительно то, что — совершенно неумышленно — Новый квартал симметрично повторяет старый, с пугающей точностью зеркального отражения. Неужели строителям до такой степени не хватало фантазии, что они попросту бездумно скопировали то, что видели за рекой? Как бы то ни было, у каждой улицы на левом берегу имеется копия на правом; у каждой площади — площадь-двойник такого же размера, обсаженная такими же деревьями; у каждого дома — брат-близнец, выкрашенный в тот же цвет. Морно превратился в двухстороннее зеркало, гранью которого стала река.

Это продолжается до сих пор. И сегодня оба квартала развиваются параллельно, как будто пристально следят друг за другом. Когда какой-нибудь крестьянин, разбогатевший на золотых приисках (они здесь еще есть, хоть жилы заметно истощились), строит себе на правом берегу маленький дворец с помпезными украшениями, точно такой же неминуемо возникает на левом, на симметричной улице. Если на левом берегу сносят старый домишко, чтобы спрямить дорогу, можно держать пари, что вскоре его близнец на правом тоже будет снесен. Эта мания имитации проявляется во всех областях жизни, и Морно вот уже второе столетие живет по системе симметрии, заменяющей ему план городского развития. Нетрудно догадаться, как восхитила эта диковина геометрический ум Гулда, который два года тому назад побывал в Морно со своим чилийским другом Альберто Ламиньо.

«Как ни парадоксально, — рассказывал мне Гулд, — два берега мало общаются между собой. В самом деле, поскольку там все удвоено, жителям каждого берега, собственно, нечего делать на другом, где для них нет ничего нового. Так что и мосты ни к чему; ими пользуются лишь по воскресеньям, когда семьи с обоих берегов выбираются на другой на прогулку, любезно приветствуя друг друга над рекой. Мосты, в сущности, нужны лишь коммивояжерам, которые обожают Морно, ведь магазины там тоже в двух экземплярах, и, стало быть, у них вдвое больше шансов пристроить свой товар».