Гулд расхохотался.

«Разумеется, любой из этих рецептов невозможен. Даже для самых простых требуются ингредиенты, которых не существует в природе: у улитки нет крылышек, у лангустина легких, и нигде в мире барашки не живут сто лет. Автор предисловия, Лобарчик, пишет, что, отведав блюдо, изобретенное Меноншским, забыть его невозможно. Охотно верю! Но как, спрашивается, он их отведал? Где отыскал бедро краба и сладких раков? А столетнего барашка из Мексики ему доставили на корабле? Знаете, моя мечта — чтобы однажды мне подали блюдо Меноншского. В ресторанах я всегда ищу его имя в меню. Никогда не нахожу, но все же спрашиваю официанта, не знает ли случайно шеф-повар хоть одного из его рецептов. Рецепт Меноншского — все равно какой, за любую цену. Каждый раз — увы: официант уходит в кухню и, вернувшись, говорит, что это невозможно. Или же, если шеф-повар хочет сохранить лицо, простодушно передает мне его ответ, не зная, как этим меня радует: что, мол, они бы с удовольствием, но необходимых ингредиентов сегодня не завезли».

Гулд: «Каори — городишко с населением двенадцать тысяч душ в бразильской глубинке, на берегу Амазонки. Я побывал там однажды и зову этот городок “Фунес-Сити” — вообще-то это словцо моего друга Эрнана Зуазо (не имеющего никакого отношения к его тезке-революционеру). Почему “Фунес-Сити”? Это, разумеется, отсылка к Борхесу, знаете его новеллу “Фунес, чудо памяти”, герой которой не может ничего забыть, ибо наделен колоссальной памятью, вмещающей все, вплоть до мельчайших деталей. Так вот, именно это и происходит в Каори: тот, кто там побывал, никогда ничего не забудет, все, что он там делал, остается запечатленным в его памяти с точностью, его самого удивляющей. Вот я, например: я был там пятнадцать лет назад, но, если хотите, расскажу вам все по минутам, даже по секундам — что я видел, кого встречал, что говорил, что ел и пил, о чем думал, опишу рисунок на обоях в моей комнате, цвет покрывала на кровати, назову номера автобусов, в которые садился, и так далее. Все. Я помню эту поездку лучше, чем вчерашний день или сегодняшнее утро, лучше даже, чем начало нашего разговора. Я могу рассказать обо всем полностью, ничего не упустив, но рассказ мой будет, как рассказы Фунеса, столь же долгим, как и сама поездка.

Моему другу Зуазо было известно об этом свойстве города, но он не знал, появляется ли вызываемая им гипермнезия только у приезжих или у местных жителей тоже. Честно говоря, насчет последних я сомневаюсь. Человек, родившийся в Каори и никогда оттуда не уезжавший, сохранил бы запечатленной в памяти каждую минуту своей жизни: представьте, все прошлое надежно заперто в черепной коробке! Вспомните, впрочем, судьбу Фунеса в новелле... Нет, это решительно невозможно. Наверно, жители Каори, если на них это распространяется, придумали какие-то механизмы защиты от натиска воспоминаний.

Много лет я хотел туда вернуться, чтобы вновь повторить опыт приумноженной памяти. Как полезно мне бы это было в юности, во время экзаменов! Вместо того чтобы зубрить, достаточно было бы слетать в Бразилию с конспектами, сесть в Каори в каком-нибудь кафе и просто перечитать их за стаканчиком гуараны. Вернувшись, я помнил бы каждое слово так отчетливо, как если бы у меня перед глазами были шпаргалки.

Но теперь я спрашиваю себя, хорошая ли это идея — вновь наведаться в Фунес-Сити? Обзавестись неистребимыми воспоминаниями — а, собственно, зачем? That is the question[22]. Я, может быть, взял бы с собой несколько хороших книг, классиков, романы, которые я люблю, чтобы выучить их наизусть. Я мог бы потом пересказывать их с любого места по просьбам слушателей и знал бы тексты, как никто другой. Или взял бы любимые пластинки, чтобы запомнить музыку и потом слушать на досуге, как будто у меня в голове проигрыватель. Можно еще поехать туда с подругой, предаться с ней всем мыслимым утехам и в точности запечатлеть в памяти эти сцены, чтобы тешить свои эротические фантазии на старости лет... Десять лет назад я бы не колебался. Но теперь я нахожу, что все это бесполезно и даже слегка абсурдно. Воспоминания о прекрасной книге, о великой музыке, о женском теле... К чему? Разве от этого я умру более счастливым?

Вообще-то чего мне, наверно, хочется, так это не помнить, а скорее забывать. Да-да, вот именно: забывать. Жить в городе беспамятных, где воспоминания меркнут и стирается прошлая жизнь. Нет, я никогда не вернусь в Каори».

А вот весьма странная секция, которую Гулд показывал мне в тишине, разговаривая вполголоса, будто мы шли мимо логова хищника.

— То, что я хочу вам показать, не особенно зрелищно. Процесс очень медленный, и вы можете решить, что вообще ничего не происходит; придется поверить мне на слово и положиться на сделанные мной замеры, которые я записал в этот блокнот.

Он достал тетрадку и полистал страницы, исчерканные и испещренные сзади выпуклостями, — Гулд, когда пишет шариковой ручкой (с пером он обращается деликатнее), имеет привычку нетерпеливо и сильно нажимать, едва не прорывая бумагу.

— Так вот, авторы, здесь собранные, были одержимы одной идеей: употреблять поменьше слов, чтобы не утяжелять фразы; дать читателю строгий минимум. Это забота всех писателей, скажете вы; но не у всех она превращается в манию, и многие не могут удержаться от излишней подробности, меткого словца, красивости — перед этим искушением нелегко устоять, когда приходит муза, и иные написали лучшие свои страницы, поддавшись ему. У моих же — никаких деталей, ничего, кроме строго необходимого; они бились не на жизнь, а на смерть с, так сказать, «жиром», безжалостно изгоняя лишние слова. Раз за разом перечитывая свои тексты, они вымарывали и вычеркивали без конца, как те атлеты, что по сто раз повторяют один и тот же прыжок, чтобы усовершенствовать его, очистив от ненужных движений, и добиться результата ценой минимальных усилий мускулатуры.

Я перебил Гулда остроумным, на мой взгляд, замечанием, решив, что разгадал секрет этих писателей:

— Их книги, должно быть, очень тоненькие, такие тоненькие, что, может, их и вовсе нет? Верно?

Гулд с сокрушенным видом покачал головой:

— Ничего подобного. Вы путаете простоту и убогость, дисциплину и бессилие. Те, о ком я говорю, были не из философов, что ищут в небытии ответа на вопрос бытия. Они старались не сказать ничего лишнего, это правда, и все же ни одному из них и в голову бы не пришло, что ничего не сказать вообще — тоже выход: это значило бы решить задачу, уничтожив данные.

Гулд задумчиво поджал губы, словно не зная, как мне объяснить. Я, однако, по его отточенной речи догадался, что он играет комедию с целью завладеть моим вниманием.

— Их поиск можно сравнить с тем, что делает женщина перед зеркалом. Макияж, украшения — да, но всего в меру: тени и тушь, но легкими штрихами, серьги или ожерелье, но не то и другое вместе; простой узел волос, который подчеркнет красоту лица, а не вычурная прическа. Понимаете? Как женщина дозирует свои прикрасы, не отказываясь от них совсем, так и мои писатели балансируют между литотой и гиперболой, этими двумя крайностями. Для каждой фразы они искали идеальное равновесие, для каждой книги — свое «золотое число». Они просили своих друзей их читать, чтобы не дать шанса лишним словам; до последнего они выправляли, вычеркивали, сокращали, как могли, свои рукописи — или, реже, добавляли слова, иногда фразы и даже целые абзацы, добиваясь с маниакальной (и у иных патологической) скрупулезностью точнейшей дозировки, совершенного объема, идеального веса своих текстов. Более того, перечитывая уже напечатанную книгу, они находили лишние слова, ненужные подробности; или же, наоборот, чувствовали, что где-то недостает эпитета или детали. Ужаснувшись, они вновь принимались за текст и перекраивали его до тех пор, пока результат их не удовлетворял.