Зачем ему этот научный труд? Не для славы, не для денег. Он отдавал отчет, что может последовать критика со стороны «женских эмансипаторов-публицистов и измерителей черепов». Как он сам написал в письме, «науками позаниматься»? То есть образовать себя помимо университетского курса еще и серьезной аналитической, систематизаторской работой: «многое узнаем». Или пойти по научной стезе? Отсюда обещание: «Кончив через год курс, я специализирую себя на решении таких вопросов естественным путем». Может быть, его прельщал честолюбивый замысел, очаровывала игра ума: «Идея оригинальна. Я ее не украл, а сам выдумал. Важны и шипучи выводы и идея сама по себе». А может, в нем проявилась природная склонность к анализу, систематизации — черта, унаследованная от отца, который документально упорядочивал свою жизнь. Отсюда и наивная хроника «Жизнь Павла Чехова», и записные книжки, и дневниковые записи Павла Егоровича.

Среди важнейших дат в хронике отмечено начало царствования русских монархов. В мае 1883 года, когда его средний сын задумал большой труд и уговаривал брата присоединиться к нему, Павел Егорович был воодушевлен коронацией Александра III. Как участник охраны, набранной из благонадежных обывателей, он видел достаточно. Его сердце переполнялось восторгом и благоговением: «О, великое совершилось событие в мире!.. Эти минуты неземные тронули народ до слез, из груди каждого вырвалось прочувственное „ура!“. Моя грудь взволновалась, очи залепились сиянием царского величия. Я думал, что я стою в высшем мире».

Еще бы! Он видел конвой в высоких папахах и кармазиновых черкесках; лейб-эскадрон гвардии казачьего полка; российскую знать. Кортеж казался бесконечным. Толпа обсуждала наряды придворных лакеев, скороходов, охотников в парадных костюмах, коронационных обер-полицмейстеров с жезлами. Золотой фаэтон, запряженный шестью белыми лошадьми, кареты с членами Государственного совета, экипаж императрицы, пажи, статс-дамы, камер-фрейлины — всё это проследовало, прошествовало по улицам Москвы, направляясь в Кремль. На Ходынском поле не прекращались народные гулянья. В будках выдавали бесплатное угощение. В плетеной корзинке — два пирога (с мясом и вареньем), пакет со сладким (орехи, конфеты, пряники, «цареградские стручки»), глиняная кружка для меда или пива. На поле, на четырех сценах — представления клоунов, военная пантомима, народный театр, цирк. На эстраде — акробаты, раёшники. Тут же рядом качели, карусели, бега, соревнования с призами за победу (серебряные часы, самовар, кумачовые рубахи, плисовые шаровары). И всюду — музыканты и хоры.

Павел Егорович повествовал в письме таганрогскому брату торжественно и проникновенно: «С высоким расположением духа отправился я из Кремля к своему любящему семейству и известил их о благополучном совершившемся торжестве, о виденном». В эти же дни он сподобился присутствовать на освящении храма Христа Спасителя. Это был, наверно, апогей его чувств, как он в таких случаях говорил о себе, Христианина, Гражданина, Патриота. «Семейство» между тем решало житейские обыденные вопросы. Евгения Яковлевна толковала о делах старшего сына, у которого 17 февраля родилась дочка, названная Машей. Незаконнорожденная, для дедушки — ненастоящая. Он по-прежнему твердил о сожительстве Александра: «Незаконно живущие беззаконно и погибнут».

Это задевало Александра. Он иронизировал в письме: «Батька в гонор ударился: не пишет. Он в силу каких-то „юридических“ соображений нашел, что я „не оправдал себя ни любовью, ни доверием“». Через три недели Александр сообщил о разрыве отношений с дядей Митрофаном. Тот поначалу согласился стать крестным отцом внучатой племянницы, но в тот же день через свою жену, Людмилу Павловну, передал отказ. На эти сетования был получен беспристрастный, но не жестокий ответ. Чехов не принял жалобный тон и пафос брата: «Не знаю, чего ты хочешь от отца? Враг он курения и незаконного сожительства — ты хочешь сделать его другом? Ты не идешь против рожна, а как будто бы заискиваешь у этого рожна. Всякий имеет право жить с кем угодно и как угодно — это право развитого человека… А я бы на твоем месте, будь я семейный, никому бы не позволил не только свое мнение, но даже и желание понять. Это мое „я“, мой департамент . Треснуть бы я себя скорей позволил, чем позволил бы своей жене кланяться братцам, как бы высоки эти братцы ни были! Так-то…»

Последовавшее после этого предложение вместе «позаниматься науками» утешало и обнадеживало Александра. Но одновременно имело грустную подоплеку, которая вскрылась в письме Чехова Лейкину, написанном в эти же весенние дни. За месяц до этого он послал издателю «Осколков» рассказ Александра под псевдонимом, не уточняя, что автор — его брат. Лейкину рассказ не понравился, и даже «во имя рекомендации» Чехова он не поместил его. Однако закончил просьбой — сообщить, кто скрывался за подписью «Единицын» — и согласием: «Да пусть пишет и пришлет еще что-нибудь. Я буду рад, если хорошенькое».

Чехов признался, что речь идет о брате, что он ныне чиновник, а ранее работал в московских изданиях: «Работал сильно и в свое время с успехом: жил письмом. Был малый юмористом, ударился в лиризм, в фантасмагорию и, кажется… погиб для авторства. Хочется удрать от лиризма, но поздно, увяз. Будь он помоложе, из него можно было бы сделать недюжинного работника. Юморист он неплохой. Это можно видеть из одного того, что в таганрогскую таможню поступил, когда уж оттуда всё повыкрали».

Под «лиризмом» имелась в виду субъективность, о которой Чехов уже не раз говорил и писал самому Александру. Он советовал «выбрасывать себя за борт всюду, не совать себя в герои своего романа». Подсказывал брату, что главное в его словесном даре — это юмор, сарказм, а не благодушная описательность, обилие лишних разговоров, слезливый пафос, в которых «увяз» Александр. Может быть, Чехов надеялся, что работа с научными источниками для «Истории полового авторитета» вытащит брата из «благодушия», из словесного сиропа и чувствительности. Он даже предложил Александру: «Тема годится для магистерской диссертации по зоологии… Возьмись-ка!»

Он снова и снова втолковывал брату то, что, по воспоминаниям современников, говорил начинающим: надо много писать, чтобы набить руку, приучиться к литературной работе, но не спешить всё публиковать. Даже ради денег. Когда Александр упомянул многопечатание, которого он якобы лишен в Таганроге, Чехов ответил: «Не завидуй, братец, мне! Писанье, кроме дерганья, ничего не дает мне. 100 руб., крые я получаю в месяц, уходят в утробу, и нет сил переменить свой серенький, неприличный сюртук на что-либо менее ветхое. Плачу во все концы, и мне остается nihil. В семью ухлопывается больше 50. Не с чем в Воскресенск ехать. У Николки денег тоже чертма. Живи я в отдельности, я жил бы богачом, ну, а теперь… на реках Вавилонских седохом и плакахом…»

Строка из псалма о вавилонском плене невольно обнаруживала скрытое, но иногда вырывавшееся чувство: он был в плену семьи. Денежные заботы «дергали» студента-медика, вынуждали много писать и печататься. Не безденежье, судя по письмам, пугало Чехова, не ветхий «серенький сюртук». Страшила опасность остаться газетчиком, пропитаться духом этой среды, о которой он нервно и гневно рассказывал Александру в письме от 13 мая 1883 года: «Я, брат, столько потерпел и столь возненавидел, что желал бы, чтобы ты отрекся имени, крое носят уткины и кичеевы. Я в ихней компании, работаю с ними, рукопожимаю и, говорят, издали стал походить на жулика. Ты не газетчик, а вот тот газетчик, кто, улыбаясь тебе в глаза, продает душу твою за 30 фальшивых сребреников и за то, что ты лучше и больше его, ищет тайно погубить тебя чужими руками…» Двумя месяцами ранее Чехов еще причислял себя к этой среде: «У нас, у газетчиков, есть болезнь — зависть. Вместо того, чтобы радоваться твоему успеху, тебе завидуют и… перчику! перчику! Мелочность! Невоспитанность какая-то… А как всё это отравляет жизнь!»