Поначалу во всем этом Чехов не чурался банальных острот, просторечных слов («таперича», «бывалыча», «рупь», «акромя» и т. п.), даже вульгаризмов. Но вскоре они исчезли. В 1883 году он уже написал больше рассказов, чем юмористической «мелочишки». Среди них: «В цирюльне», «Смерть чиновника», «Злой мальчик», «Дочь Альбиона», «Шведская спичка», «Толстый и тонкий». Форма рассказов усложнялась. Иногда он брал свой сюжет и писал заново, переводя его в психологический план. Пробовал прием — через восприятие героя. Смешное порой оборачивалось трагическим.

Именно такие рассказы чаще всего раздражали Лейкина, который, судя по письмам, предчувствовал, что не удержит Чехова долго. Он сам наблюдал, какое впечатление Чехов произвел на Н. С. Лескова, когда они вместе приехали в Москву осенью 1883 года и познакомились с молодым литератором. Чехов тогда рассказал о встрече с Лесковым в письме Александру: «Еду однажды с ним ночью. Обращается ко мне полупьяный и спрашивает: — „Знаешь, кто я такой?“ — „Знаю“. — „Нет, не знаешь… Я мистик…“ — „И это знаю…“ Таращит на меня свои старческие глаза и пророчествует: — „Ты умрешь раньше своего брата“. — „Может быть“. — „Помазую тебя елеем, как Самуил помазал Давида… Пиши“». Чехову, хорошо знавшему Библию, был внятен сюжет о помазании из Первой книги Царств и намек в реплике спутника на царя Давида, создателя псалмов, вообразившего себя пророком. Но за шуткой угадывалась проницательность умного, опытного Лескова.

Оставаясь пока в рамках юморески, «осколочного» рассказа и фельетона, начинающий автор менял знакомую форму, сюжеты. О нем заговорили как «о подающем надежды». Казанский литератор В. Д. Сушков уже в то время сказал, что Чехов быстро выделился «из числа рядовых литературных тружеников и рабочих». Он благодарил Чехова за рекомендацию в «Осколки», за готовность составить протекцию в московских юмористических журналах. Рассказывал в письмах о жизни и нравах провинциальной прессы. Например, о местном цензоре, который в строке из театральной рецензии — «в игре его царит полная необдуманность» — заменил слово «царит» на «господствует». Весной 1884 года Сушков поведал с иронией историю своего рецензентства в «Казанских губернских ведомостях». Платили ему 2,5 копейки за строчку, зато печатали всё, за исключением купюр, сделанных «крестным папенькой», то есть цензором: «Если бы Вы только знали, дорогой Антон Павлович, сколько врагов я нажил себе в лице разных непризнанных талантов! Зато я прекрасно изучил закулисный быт провинциального актерства со всеми интригами и дрязгами».

Об обидах и испорченных отношениях Чехов мог рассказать своему корреспонденту еще больше. В начале 1884 года он попросил Лейкина: «Потом, нельзя ли мой фельетон пускать без подписи? Теперь уж все знают, что я Рувер. Пушкарев совсем разобиделся, Мясницкий обидится… Все знакомы — хоть перо бросай! Пускайте без подписи, а я буду говорить, что я уже бросил фельетоны писать. Если же без подписи нельзя, то подпишите какую-нибудь букву (И.В., например). Если же перемена псевдонимов почему-либо отрицается Вами, то оставьте этот пункт без последствий». Уже второй раз Чехов пытался избавиться от «Осколков московской жизни». Но, видимо, не надеялся, потому что предусмотрел отрицательный ответ. И оказался прав — Лейкин всего лишь переменил Рувера на Улисса да еще повелел: «Стреляйте только направо и налево и подстреливайте всех нещадно».

Чехов соглашался аккуратно присылать что-нибудь беллетристическое в каждый номер, лишь бы не фельетон, эта надоевшая чепуха: одно и то же, из года в год. Все те же мелкие чиновники, воображавшие себя важными «шишками» и глумившиеся над обывателями; всё тот же неразрешимый «собачий вопрос»; всё та же грязь в дешевых трактирах и в дорогих ресторанах, в богадельнях и приютах.

Городская управа по-прежнему плодила комитеты и комиссии, члены которых забывали, зачем их создали, но исправно получали жалованье. Как и в прошлые годы, прозябал зоологический сад, где от голода дохли звери, а на благотворительные банкеты и торжества тратились десятки тысяч. Опять бесконечные судебные процессы по копеечным искам, и снисходительность Фемиды к казнокрадам и крупным банковским аферистам. Все повторялось, ничего не менялось… И нравы в среде газетчиков тоже.

В редакцию «Будильника» приходили анонимные письма, якобы от постоянного читателя. Он возмущался засильем «скучных» вещей Антоши Чехонте в ущерб талантливому автору N. Почерк и слог показались в редакции знакомыми. Выяснилось, что писал один из приятелей Чехова — тот самый автор N. После одной из таких «паскудных» выходок в декабре 1883 года Чехов не удержался: «Малый я человек, среди газетчиков еле видим — и то им понадобился! Черти, а нелюди». Но продолжал «марать бумагу». Как бросить «Осколки», если это основной заработок, если Лейкин готов публиковать рассказы Александра и рисунки Николая? «Осколки московской жизни» вязали его по рукам и ногам, особенно весной 1884 года, в пору бесконечных выпускных экзаменов. Но никуда не деться: «Отвалил полсотни за дачу, отдал четверть сотни за слушание лекций, столько же за сестру на курсы и проч. и проч. и проч. Здоровье мое не из блестящих: то здоров, то стражду. Пью и не пью… Определенного пока еще ничего не видно».

Что предполагал или боялся увидеть Чехов? Определенные, несомненные симптомы болезни?

* * *

В начале июня 1884 года он подвел первую черту под своей «медициной» и своим «литературничеством». Во-первых, сдал экзамен на степень лекаря и был допущен к экзамену на звание уездного врача. Во-вторых — собрал и издал книгу: «Сказки Мельпомены. Шесть рассказов А. Чехонте» (общий тираж — 1200 экземпляров). Впервые он попытался выпустить книгу своих рассказов еще летом 1882 года. Иллюстрировал ее брат Николай. Рисунки получились легкими, остроумными, но книжка «Шалость» (другие предполагавшиеся названия — «На досуге», «Шалопаи и благодушные») не появилась. Почему — сказать трудно, но Чехов о ней не говорил и не вспоминал в своих письмах.

«Сказки Мельпомены» он подарил редакторам «Осколков» и «Будильника», своим «кормильцам». Наверняка вручил по книге Николаю и Ивану, а тем более Александру, который в это время был в Москве, помогал: ездил в типографию, развозил небольшие партии по книжным магазинам. Издал книгу Чехов на свои деньги, шутил, что сделал это «экспромтом, от нечего делать, спустя рукава…». А деньги? Ну, так, по его словам, «на пропивку и амуры просаживали больше, отчего не просадить на литературное удовольствие?».

Александр тогда обрушился на родных внезапно. В последний месяц зимы умерла в мучениях его дочка Маша. Когда она заболела, он прислал в Москву телеграмму, где описал симптомы. Таганрогские врачи говорили, что у девочки режутся зубки. Чехов, по совокупности признаков, поставил заочно точный диагноз: менингит, выздоровление будет чудом. В своем дневнике Александр оставил в дни агонии страшные записи. В Москве он запил. Анна Ивановна, ожидавшая еще одного ребенка, посылала деверю отчаянные записки. Чехов искал брата — и находил его вместе с Николаем в дешевом трактире или портерной. Оставлял злосчастной женщине денег, а брата увозил с собой в Воскресенск и в Звенигород, где работал в больнице. В дни просветления Александр рассуждал, как наладить свою жизнь. В конце августа у него родился сын, названный Николаем. У «главы семейства» не было ни службы, ни заработка, он перебивался редкими гонорарами за рассказы.