не знаешь, что выбрать, выбирай дорогу, ведущую к смерти.

Душа Перельмана (находящаяся, впрочем, в другом времени и другой стране) сдвинула стрелку курсора и позволила телу Перельмана (идущему по Крещатику – к своей особенной гибели, о чём тело ещё не ведает) достойно ответить на выпад:

– Не лезь в петлю, – имелось в виду: по своей воле.

Римский мальчик понял (и произнесённое, и произнесшего) и усмехнулся:

– Поймал меня. Теперь будешь сбивать с пути истинного.

Под истинным дао он понимал размышления киников. На этом Перельман поймал его ещё раз:

– Здесь другая культура. Даже Бусидо здесь ни при чём. Почти.

Но даже Перельман(!) – ещё не прозрел настолько, чтобы представить, как через двадцать лет здесь будет декларироваться ненависть ко всему русскому. Сейчас, на советской Украине, это было бы трудно представить. Трудно представить, чтобы Украина выбрала такой путь к смерти (истинный пседо-Бусидо).

Ведь здесь (от века) – другая культура.

Этот разгром, наконец, даже самых богов поражает. Страх небожителей к бегству толкает. И вот отовсюду Сонмы божеств всеблагих, гнушаясь землей озверевшей, Прочь убегают, лицо отвернув от людей обречённых.

Душа Перельмана – у далекого монитора. Одно тело Перельмана – шло по советскому Крещатику, вокруг него точно так же двигались советские украинцы, рядом шёл римский мальчик.

Другое тело Перельмана – наслаждалось опьянением на санкт-ленинградской кухне. В этом был истинный искус версификации.

Душа Перельмана понимала, насколько её восприятие виртуально…

Насколько версифицированы её мироздания…

Душа Перельмана (у далекого монитора) – понимала, но – насколько ей сейчас необходима реальная точка опоры: душа женщины? Да и есть ли у женщин душа? Или душу им заменяет необходимость быть и остаться, и продолжаться на той или на этой земле, в той или этой реальности?

– Если ты видишь юношу, парящего над землей, опусти его на землю, – сказал ему римский мальчик.

Никакой Дульсинеи (ни в какой реальности) – рядом не было. В той реальности (где-то там) – была «чисто конкретная» Хельга, был и ресторан на Невском; но – к этой реальности «добавлены» (как искушение душе) и изощрённый Малец, и прошлый Крещатик, чреватый будущими революцьонными маразмами и прочей гражданской войной.

Ибо – хотя ты, Перельман, и получил этот мир как компьютерную игру, число версификаций игры ограничено твоей ограниченностью.

– У тебя только пять или шесть телесных осязаний, – сказал ему Малец. – Попробуй их переставить с места на место.

– Хорошо.

– Сделано! – воскликнул Малец.

Голос показался подозрительно знакомым. Но Перельман не стал его узнавать.

– То, что ты видишь, псевдо-любовничек (и извращённо-мой, и просвещённый – Хельги), это имитация жизни. В некотором смысле эта форма версификаций лучше обычной: в случае чего ты всегда можешь переиграть.

Малец был лукав, и весёлость его была лу’ковой (так сказать, от псевдо-Эрота): плакать – хотелось, но – предстояло выжить.

Далеко заглядывать не будем, – продолжил Малец. – Ульянову в Разливе печёную картошку не отравим или Корнилова с Деникиным не избавим от участия в заговоре против царской семьи.

Далее он заговорил о том, чего доподлинный (пребывавший без демонических качеств) Перельман – не мог бы узнать в своём прошлом; а поди ж ты!

– Но не хочешь ли спасти (даже) – не ополченцев в Красном Лимане или заживо сожжённых в Одессе, а хотя бы погибшего оператора-телевизионщика Анатолия Кляна? Согласись, человек очень достойный.

– Согласен, – сказал Перельман.

Малец тотчас замер.

– Человек очень достойный, – сказал Перельман.

Малец усмехнулся (без малейшего разочарования):

– Всё-то ты знаешь и понимаешь, и провидишь.

Перельман не ответил. Он смотрел на советский Крещатик. Который тоже был воображаемым и (почти) не реальным.

– Когда лукавый протянет тебе два сжатых кулака и предложит выбрать, не выбирай, – сказал малец.

Малец тоже был (почти) – воображаемым. Стоило дать ему другое имя (не Малец и не Эрот) – например, переменив пол: «какая-никакая» Дульсинея. Тогда бы он ничуть (помятуя его появление в ресторане) не напоминал о Хельге.

Мальчик качнул головой:

– Назад пути нет, – и внезапно перешёл на вы: то ли – «младенец» Эрот вернулся в детство, то ли (ему, Перельману) – напомнил о бесполезной множественности версификаций.

Они всё еще шли по Крещатику. Перельман помнил лишь небольшую его часть. Там (в этой части) они всё время и находились.

– Если вы (всё же) вернётесь назад, жизни у вас всё равно не будет: теперь вы узнали её непрочность. Или опять спрячетесь в искусственную нирвану? Но здоровья у вас много: сразу – умереть не выйдет, а потом – ваши версификации опять вас настигнуть.

Малец помолчал. Потом подытожил:

– Только сил у вас тогда будет уже меньше. Намного меньше.

– Я прекращу версифицировать.

На эту глупость ответа не последовало. Версификации нельзя было убить. Они и так не совсем (более чем) живые: ушли за пределы скудного бытия (создали иллюзии выбора, бессмертия и неуязвимости).

На сказанное Перельманом Малец не отреагировал, сказал другое

– А не пора ли приступить к действию. Совершить какие-никакие телодвижения, – сказал мальчик.

– Хорошо.

– Сделано!

Крещатика не стало. Не стало советских украинцев вокруг. Перельман оказался в допросном подвале, возможно, где-то в Днепропетровске или Одессе июня 2014 года.

Прошлого Перельмана тоже не стало. А нынешним Перельманом готовились побеседовать двое нынешних Украинцев.

Перельман был беспомощен, а они были непобедимы.

– Смотри, – сказал ему римский мальчик (сам, замечу, сделавшийся невидимым), – Я мог бы опять натравить на тебя женщину Хельгу и даже дать ей прекрасное имя Дульсинея. Я мог бы поместить тебя в автобус с матерями солдат, который расстреливают украинские военные. Или ты стал бы смертельно раненым оператором и до последнего держал бы в руках камеру, понимая: уже не удержишь.

Здесь невидимый римский мальчик невидимо усмехнулся:

– Ты думаешь, эти фашисты непобедимы? Нет, это Хельга непобедима. А с убийцами и глупцами ты ещё потягаешься.