class="p1">Несмотря на огонь – впрочем, довольно слабый, разведенный в очаге конической формы, эта зала, предназначенная для умственных занятий, оставалась холодной и сырой… Гортензия подошла к камину, кутаясь в шерстяную шаль. Она была весьма разочарована. Мысль о существующей в замке библиотеке ранее наполняла ее радостью, поскольку она надеялась, что та сможет помочь ей побороть глубокое уныние, которое, как она предполагала, будет ее нередко преследовать. Но нет, из книг, которые она нашла здесь, большинство было на латыни, даже на греческом и на старофранцузском. А изданные на понятном языке имели такие захватывающие названия, как, к примеру, «Трактат о питании ящериц» или «О сравнительной морфологии камней и животных».

Поскольку маркиз оборвал свои разглагольствования на самой высокой ноте, погрузившись в почти что экстатическое созерцание огромного корня горечавки, как две капли воды похожего на гигантскую пиявку, Гортензия решилась сказать то, что думала:

– Этот господин Гарлан не сходит у вас с языка.

– Естественно. Я уже говорил вам, что он человек совершенно исключительный.

– Верю, но эта комната, как мне кажется, принадлежит в гораздо большей степени ему, нежели вам. Тут не библиотека, а рабочий кабинет.

– А можете вы мне сказать, где еще должен работать библиотекарь? К тому же для меня комната, полная книг, всегда была библиотекой. Должен, впрочем, признаться, что никогда не имел склонности к чтению. Кроме любви к нескольким дорогим мне книгам, хранимым у себя, я не питаю страсти к изящной словесности. А к этой и подавно, здесь все какая-то тарабарщина, ученые труды, совершенно непонятный мне хлам, в котором Гарлан чувствует себя как рыба в воде. Я же вообще предпочитаю музыку…

– Вы играете на каком-нибудь инструменте?

– Случается. Не желаете ли подняться на башни?

Маркиз явственно норовил закрыться, словно устрица, стоило поинтересоваться тем, что касалось его самого. Но, упомянув о любви к музыке, он против собственного желания дал какую-то путеводную нить, за которую Гортензия тотчас ухватилась, ибо хотела узнать как можно больше об этом странном, непонятном ей человеке, который теперь занимал столько места в ее жизни. В монастыре она научилась играть на арфе. Размеры дорожного сундука не позволили ей захватить инструмент с собой, но она постарается сделать так, чтобы его сюда прислали… если решит остаться в Лозарге. Хотя эта возможность казалась ей все более сомнительной.

Ей пришлось подняться еще на несколько десятков ступеней по лестнице внутри башни, чтобы вступить на открытую площадку в сотне футов над землей. Лестница была в меру крутой, но Гортензия отнюдь не жалела потраченных усилий, так как панорама, которую она увидела с высоты, опершись локтями на один из зубцов, оказалась поистине сказочной: бесконечное руно черной хвои, рассеченное долинами, прорезанными глубокими ущельями, по которым неслись бурные потоки воды. Небо заволокло облаками, и солнце исчезло. Лишь слабое серо-желтое свечение над головой предвещало снегопад. От этого горловины ущелий выглядели еще более мрачными, а под их обрывистыми провалами угадывались предательские холодные родники и мелкие ручьи. Окрестности рождали в душе ощущение полного одиночества тем более, что нигде не было видно и следа присутствия человека.

– Неужели между замком и городом нет ни одной деревни? Можно подумать… что мы одни на всем свете, – прошептала она, почувствовав, как это бесконечное, безмолвное пространство давит на нее.

– Вы выбрали не самое лучшее место для обзора… – Они сделали полукруг по верху башни, и Гортензия с облегчением заметила несколько домов и низкую колоколенку церкви на одном из склонов по ту сторону ущелья… С высоты деревня казалась близкой, но, как ни высоко стоял замок, она располагалась еще выше, а горная долина, разделяющая их, представлялась бездонной пропастью…

– Это далеко? – спросила она.

– Около одного лье. Впрочем, в этой деревне нет ничего примечательного. Мы никогда не бываем там.

– Даже по воскресеньям? Но ведь в замке, как мне показалось, нет часовни…

– В башне, примыкающей к покоям маркизы, моей почившей супруги, есть молельня, хотя часовней ее не назовешь. У маркизы к тому же была привычка слушать мессу в часовне, что за воротами замка. Вы, должно быть, не заметили ее, так как прибыли сюда ночью.

Не отвечая ему, Гортензия подбежала к тому краю площадки, что располагался над входом. Она и впрямь разглядела часовню, почти незаметную за широким выступом скалы. Ее гранитные стены и слюдяная крыша сливались с горой, у подножия которой она приютилась, столь же робкая и скромная, сколь надменным был ее устрашающий сосед – замок. Это была маленькая романская церквушка с квадратной решетчатой колокольней. И все-таки при виде часовни Гортензию охватила радость, заставившая мгновенно позабыть о странной тревоге, что неотступно преследовала ее с той минуты, как она явилась сюда.

– Как она хороша! – со всей искренностью сказала она. – Я сейчас же пойду туда…

Голос маркиза внезапно стал ледяным. Он грубо оборвал ее:

– Не советую вам этого. Мы заколотили дверь. Часовня едва держится…

– Однако же она выглядит вполне крепкой.

– И все-таки прошу вас мне поверить. Мне это известно лучше, чем вам… Она закрыта со дня смерти моей супруги…

– И она тоже? – невольно вырвалось у Гортензии, находившей, что в Лозарге слишком много заколоченных дверей! – Так вы не ходите туда к мессе?

– Вы же видите, что это невозможно.

– Значит, вы ходите в деревню?

– Я никогда не хожу к мессе!

Если бы кусок зубчатой стены вдруг зашатался и обрушился на нее, Гортензия была бы не так оглушена. Радость в ее душе угасла мгновенно, как задутая ветром свеча. Она раскрыла рот, чтобы что-то сказать, хотя, впрочем, сама не знала что, быть может, просто возмутиться, – и не произнесла ни слова. Она поглядела на маркиза, но он отвернулся. Опершись на зубец парапета, он смотрел вдаль, не обращая внимания на сильный ветер, трепавший его серебристую гриву. Гортензия видела лишь его профиль, он показался ей совершенно безжизненным, и ей даже пришло в голову, что снизу он мог бы сойти за резное навершие соборной восточной трубы со своим жадно дышащим носом, шумно втягивавшим воздух…

В душе Гортензии поднялась ярость, окатив ее всю жаром, и она произнесла:

– Так соблаговолите проводить меня завтра же в деревню. Я всегда слушала мессу, с того возраста, когда начала понимать, что это такое!

Он не ответил. Он вглядывался в нечто внизу с видом охотничьего пса, сделавшего стойку. Начал падать снег, его хлопья, кружась, опускались на лицо маркиза, но он не замечал этого. Заинтересовавшись, Гортензия в свой черед наклонилась, стараясь рассмотреть то, что его так занимает. Но он, внезапно повернувшись, схватил