дыма, которые покрывали стены неким подобием черной замши. Над очагом выстроились чугунные фонари, не гаснувшие под здешними сильными ветрами, и блестящие медные подсвечники, предназначенные для службы в замковых покоях. В самом очаге были выбиты маленькие ниши для соли или спичек, над огнем на толстых цепях висел крюк для котла, а на нем – сам чугунный котел. Тут же лежали плоская лопата и большой горшок для пепла, который собирали, чтобы приготовить щелок для стирки.

Перед раскрытой печью, покрасневшей от жара, стоял юный лакей, что прошлым вечером держал факел. Схватив длинную лопату, он извлек три тяжелых круглых хлеба с коричневой пахучей корочкой и сразу разложил их по плетеным подносам. Но когда он собрался распорядиться большим блюдом, покоящимся на белом полотенце, Годивелла буквально набросилась на него:

– Не трожь, Пьерроне! Тебе давно бы пора усвоить, что я никому не позволяю закладывать в печь «пунти»[2]!

– Так я же не ведал, сколько вы пробудете снаружи, тетушка, – извиняющимся голосом проговорил мальчик, – а печь-то в самый раз.

– А ты что думал? Что я отправилась на ярмарку в Шод-Эг? Давай убирайся отсюда! Долгонько тебе еще ждать, пока я допущу тебя, сопляк ты этакий, к готовке. И хороша же я буду, ежели допущу!

– Не зарекайтесь, тетушка! С того времени, что я здесь кручусь, я такого понабрался, что вы сами удивитесь!..

– Это мы еще поглядим! А теперь мне недосуг удивляться. Поди-ка принеси воды и освободи мне место. И вы, госпожа, подвиньтесь поближе. Вы сейчас похожи на котенка, который провел ночь на снегу…

В то время как Годивелла плавными движениями священнослужителя пред алтарем задвигала большое глиняное блюдо в печь, сопровождая его традиционной запеканкой с яблоками, называвшейся «пикан»[3]. Гортензия подошла и села на одну из каменных скамей, что стояли по сторонам очага. Эта маленькая домашняя сценка, такая по семейному простая, обогрела ее почти так же, как пламя, от которого у нее порозовели щеки. Она улыбнулась мальчику, и тот ее весело приветствовал, сорвав с головы шерстяной колпак, а затем отправился исполнять полученный приказ.

– Это ваш племянник, Годивелла? Он называл вас тетушкой.

– Внучатый племянник, но, кроме меня, у него никого нет. Его бедная мать умерла родами. А его отец…

Она запнулась, словно что-то ее смутило или она сказала слишком много.

– Так что же отец? – настаивала Гортензия.

– Да он был убит в тысяча восемьсот двенадцатом году, где-то в России, когда переходил реку, вот название все никак не упомню.

– Березину?

– Ну да. Кажется, так… Такое имя только у дикарей и найдешь. Говорят, там еще холодней, чем здесь.

Годивелла обернулась к столу и, притянув к себе корзину, взяла из нее большой зеленый капустный кочан, плотный и тяжелый, и принялась старательно снимать с него верхние листы. Наступила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров, сыпавших искорками, и скрипом ворота, с помощью которого Пьерроне доставал воду.

– У вас мало причин сожалеть об императоре, не так ли? И вам не должно быть особенно приятно видеть здесь его крестницу? – с грустью прошептала Гортензия.

Годивелла резко обернулась, воинственно блеснув ножом.

– Вы у него не единственная крестница, мадемуазель Гортензия. А вот у матушки вашей, мадемуазель Виктории, вы одна, а она была такая красивая и добрая. Что до Наполеона, не надо думать, что в здешних местах все были против него. Он, правда, царствовал, но при нем не было ни десятины, ни вотчинных прав сеньоров. О нем бы сожалели поболе, не воюй он против нашего Святого Отца, папы римского, и не забери он столько наших парней и мужиков. Вот в этом он переборщил…

– Если бы маркиз вас слышал!

– Ах, да он знает, как я об этом думаю, или догадывается. А все едино: его-то не слишком это интересует. Для него как бы и нет ничего, что бы случилось после несчастья: это когда в Париже отрубили голову бедному королю. Есть только Бурбоны… А другого прочего и нет вовсе.

– Почему же он не отправился ко двору, чтобы добиться платы за верность? После Ватерлоо так поступали многие.

Годивелла пожала плечами и помолчала, устанавливая большой черный котел над огнем. Она налила туда воды, которую принес Пьерроне, затем добавила большой кусок сала. И наконец ответила:

– А на что ему это? Показать в раззолоченном тамошнем дворце, какой он нищий? Он слишком горд для этого, и потом, в нашем семействе никогда придворных не водилось. Покойный маркиз, отец нынешнего, один только раз и был в Версале. Он тотчас уразумел, что не его это дело. Там все было такое дорогое! Один только расшитый камзол, какие там носили, сожрал бы урожай целого года. А здесь у него земли, деревни, крестьяне… Все, что революция отобрала. Когда он умер, сын пошел по его пути и похоронил себя в здешней глуши. Мне думается, он и не знал никогда, как настоящие-то люди в замках живут.

– Но ведь он же был женат?

– Ну да, чтобы род продолжить. И ради жалкого невестиного приданого. Но и у нее до богатства было далеко.

– Он ее не любил?

– Да я разве знаю, во всяком случае, не так сильно, чтобы…

Она внезапно умолкла.

Снаружи послышались голоса, и с обоюдного молчаливого согласия служанка и ее гостья навострили уши. Гортензия перехватила взгляд Пьерроне. Он был отнюдь не таким ясным, как поначалу; тревога, словно некое облачко, затуманила его глаза. И тут же мальчик отвернулся. Было заметно, как он напрягся всем своим существом, пытаясь расслышать, что происходит снаружи. Годивелла тоже застыла с ложкой в руке, забыв помешивать содержимое котла. Но голоса уже удалялись, а Гортензия только и смогла уловить что обрывок фразы: «на берегу реки…»

Почти тотчас в прихожей гулко разнеслись шаги. Дверь кухни распахнулась. Появился маркиз, на плечах у него лежал снег, а по пятам за ним семенил библиотекарь. Фульк де Лозарг тотчас бросил взгляд на Гортензию.

– Ах, вот вы где, племянница! – обронил он, в то время как Пьерроне бросился стаскивать с него плащ, быстро намокший от тающего снега. – Счастлив, что вы оценили удобства нашей кухни. Пожалуй, не самое подходящее место для знатной девицы, но в эту пору из всего замка только здесь и можно отогреться.

– Ее бедной матушке очень нравилась моя кухня, – проворчала Годивелла. – Так почему же дочери ее не полюбить?

Пока она говорила, ее глаза с тревогой и страхом молчаливо вопрошали хозяина. Маркиз пожал плечами и беспомощно развел руками. Девушка догадалась: охотники возвратились ни