– Значит, кто-то из нас должен пойти и выяснить, что случилось. Иначе другие пациенты могут проснуться и помешать нам в разгар операции. Второй раз такого произойти не должно.

– Так я…

– Нет, Гертруда, пойду я.

Доктор Хагман вышел из помещения, громко ворча под нос. Госпожа Хагман взглянула на меня – казалось, она нервничает. Я попыталась улыбнуться ей, чтобы показать, что не плачу и не боюсь, но от этого ей, похоже, стало не по себе ещё больше.

– Принесу ещё эфира, – пробормотала она и исчезла за маленькой дверью, которая, по всей видимости, вела в кладовку.

Я осталась одна. Если не считать Эсмеральду – но она ведь уже умерла.

– Ты что, не понимаешь, что он лжёт?! – прокричал вдруг у меня над ухом мальчишеский голос.

Около кушетки стоял Рубен. Вид у него был сердитый.

– О чём? – шёпотом спросила я, чтобы меня не услышала госпожа Хагман.

– Ты вовсе не обречена. Ты поправляешься! Несколько недель сестра Эмерентия давала тебе правильное лекарство. Она догадалась, что задумал Хагман. Поэтому-то он и столкнул её с лестницы.

– А ты откуда всё это знаешь?

– Угадай! Потому что то же самое он проделал со мной. – Рубен расстегнул на груди ночную рубашку и показал большой красный шрам прямо над сердцем. – Он пытался пересадить моё сердце другому мальчику. Мы дети бедняков, больные туберкулёзом, и наши родители будут только рады, если им не придётся нас кормить. Все мы, кто лежал в двадцать третьем отделении, были бедными детьми из больших семей. И они забыли о нашем существовании.

– Как моя семья…

– Нет, твоя мать не забыла тебя, Стина. Она пишет письма каждую неделю. Тебе и доктору Хагману.

– Правда?!

– Эти письма госпожа Хагман отправляет прямиком в камин. Они хотят, чтобы ты думала, будто твоя семья тебя забыла. Но это неправда! Ты действительно хочешь умереть, Стина?

Я тяжело вздохнула:

– Да, хочу.

– А я тебе не верю. Зачем умирать, если в этом нет необходимости? У меня не было выбора, а у тебя он есть! – От злости лицо Рубена стало ещё бледней, чем обычно. – Как ты думаешь, каково было всем тем детям, которые умерли на операционном столе доктора Хагмана или погибли в пожаре? А ты лежишь себе и отказываешься бороться – только чтобы показать, какая ты особенная, и зациклилась на том, что скоро умрёшь! Нашла чем гордиться! Эка невидаль.

Тут я тоже начала сердиться:

– Но ведь и у меня нет выбора! Я даже пошевелиться не могу!

– Не можешь? Попробуй!

Раздражённо вздохнув, я попыталась поднять правую руку. Я думала, что у меня ничего не выйдет, но, как ни странно, рука взлетела в воздух.

– Вот видишь! – усмехнулся Рубен.

– Ну и что с того? Я могу помахать рукой – и какой мне от этого прок?

Рубен криво улыбнулся и подошёл к тележке, на которую госпожа Хагман поставила свой поднос. Я похолодела, когда, повернув голову, увидела, что лежит на подносе. Несколько ножей, маленьких, но очень острых. Жестяная миска. Несколько свёрнутых полотенец. И два шприца.

Я закусила губу. Передо мной лежали инструменты, приготовленные, чтобы убить меня. Эта жестяная миска – в неё они собираются положить моё сердце? И тогда конец. Пожалеть и передумать я уже не смогу.

А что, если Рубен говорит правду? Если матушка вовсе меня не забыла? Если она скучает и волнуется? И если я вовсе не умираю – и даже могу поправиться?

– Вот что ты можешь сделать, – сказал Рубен, наклонился и зашептал мне прямо в ухо.

Я ловила каждое слово.

Рубен прав.

Я обязана попытаться. Скорее всего, у меня ничего не получится, но главное – не сдаваться.

Конечно, жаль Эсмеральду, которая так и останется мёртвой. И её отца и мать, которые сидят сейчас где-то в санатории, плачут и надеются, что доктор Хагман снова оживит их дитя.

Но ведь я не виновата, что Эсмеральда умерла. И несправедливо, что мы обе должны умереть только потому, что доктор Хагман хочет вписать своё имя в историю медицины.

А вдруг Рубен прав и в другом и я поправляюсь? И смогу совсем выздороветь? О таком я даже помыслить не решалась – что я смогу жить как обычный здоровый ребёнок. Ребёнок, который ходит в школу, играет в «Царя горы» и бегает к колонке за водой. И однажды станет взрослым человеком и будет писать фельетоны для газеты, а может быть, даже выйдет замуж и заведёт собственных детей. Как долго я не разрешала себе даже думать об этом!

Но если у меня есть хотя бы малейший шанс – разве я не должна им воспользоваться?

Когда вернулась госпожа Хагман, Рубен отошёл в сторону. Я больше не видела его, но чувствовала, что он притаился в темноте и наблюдает.

Казалось, не только он смотрит сейчас на меня и госпожу Хагман. Может быть, все те кашляющие бедняцкие дети, лишившиеся жизни из-за того, что доктор Хагман мечтает стать знаменитым хирургом, собрались в темноте, глядя на нас? По крайней мере, меня не покидало такое чувство. И я ощущала, что все они болеют за меня. Это придавало мне сил и даже немножко мужества.

Госпожа Хагман, держа в каждой руке по маленькой бутылочке, подошла к кушетке и бросила на меня быстрый взгляд. Я снова ей улыбнулась, она поспешно отвела глаза и поставила бутылочки на тележку.

– А где же… – пробормотала она, заметив, что одного шприца там уже нет. Я держала его в руке.

И тут я подняла руку и, воткнув шприц в попу госпоже Хагман, нажала на поршень. Вся жидкость перелилась из шприца в её тело.

Жена главного врача завопила и упала на пол, перевернув тележку. Несколько мгновений она смотрела на меня широко раскрытыми, испуганными глазами, а потом дёрнулась и затихла. Зрелище было ужасное.

– Рубен! – закричала я. – Я ведь её не убила?!

Только теперь я осознала: то, что я затеяла, может стоить кому-то жизни. Собственно говоря, госпожа Хагман собиралась меня убить – но я-то не хотела быть такой, как она.

Рядом снова возник Рубен:

– Она выживет. В шприце была достаточная доза, чтобы убить маленького исхудалого больного ребёнка, но не здоровую взрослую женщину. Просто её на какое-то время парализует. Торопись, пока доктор Хагман не вернулся!

Я уже могла двигать руками, но ноги по-прежнему казались тяжёлыми, словно брёвна. Единственный способ слезть с кушетки – упереться руками, перекатиться на бок и с грохотом свалиться на пол.